Антология русского советского рассказа (30-е годы)

Мирон Гуляев».

Братья перечитали письмо — раз, другой. Петр поглядел его на огонь, Павел пощупал бумагу, никто не решался сказать, что думал. Так, молча, они распрямились и постояли в неподвижности, каменными спинами своими заслоняя свет. Потом Петр сунул письмо в карман, взял со стола связку ключей и пошел к отцу. Брат двинулся за ним тенью.

Мирон Лукич встретил сыновей подозрительно, отклонившись на подлокотник кресла, точно издали было удобнее следить за их лицами.

— Что это в сенях словно шумел кто? — спросил он.

— Извольте, батюшка, ключи, — сказал Петр и протянул отцу связку.

Но тот не сразу взял, еще больше отклонился на сторону и повторил, сощурившись на сына:

— Я говорю, что за шум был в сенях?

— Извольте ключи, или куда положить прикажете? — проговорил Петр.

Тихо, с раздумьем, старик протянул руку, как будто необычно было холодное позвякивающее кольцо с нанизанными на него увесистыми ключами.

— Где Васька? — спросил он, цепко зажимая ключи в своей гусиной лапке.

— Вам должно лучше знать, он при вас находится.

Ненадолго стало тихо. Все трое перехватили дыханье.

Вряд ли не первый раз за всю жизнь слышал Мирон Лукич такой ответ.

— В своем ли уме, парень? — буркнул он.

У Петра медленно спадала с лица краска.

— Я-то в своем, а вы как, батюшка? На старости вроде совсем лишились? Что же вы с нами хотите делать? За что изволите наказывать?

— Постой дерзить! — перебил отец.

— Уж разрешите сказать, батюшка, — продолжал Петр все упрямее и отчетливее. — Мачехой нас удружать словно поздненько. Не в таких мы годах. Наследницу себе в долю нам с Павлом брать обидно. Дом-то нашим горбом стоит. Вы, чай, знаете. А если вы ради потехи…

— Молчать! — крикнул отец и, перегибаясь через кресло, царапая лапкой тростниковое плетенье спинки, забормотал: — Украл письмо? Отвечай, украл? Мое письмо!

— Вот оно, письмо ваше, — сказал Петр, вытаскивая из кармана скомканный листок.

— А-а! — провопил старик и вдруг с размаху бросил ключи в лицо сыну.

Петр не успел закрыться. Связка со звоном ударилась об его голову и упала. Он быстро зажал лоб обеими руками.

— Батюшка, так убить можно! — закричал Павел, кидаясь к брату.

Мирон Лукич, вытаращив глаза, шипел чуть слышным шепотом:

— Учуяли? Учуяли, коршуны? Нацелились? Смерти моей ждете? Наследство делите? Просчитаетесь! Вы у меня вот где, вот где! Ничего не получите! Пока есть голова да руки, вы у меня — холопы, холопы! А я вас переживу, переживу, переживу!

К нему и правда будто прилила новым потоком жизнь: он поднялся, уткнув кулаки в кресло, одеяло спало у него с колен, он почти стоял на ногах и все шипел:

— Переживу, переживу!

У Петра между пальцев просачивалась кровь. Павел обнял его, повернул и вывел вон из комнаты.

Третья глава

В окно было видно, как у могилы старуха раздавала милостыню убогим и сирым. Из глиняной миски она черпала ложкой кутью и высыпала ее нищим в пригоршни. Запрокинув головы, они спроваживали в рот рассыпчатую пшеницу, жевали и крестились. Старуха крестилась тоже.

По тропинке, выложенной плитами известняка, между могил шел монах.

Где-то густо жужжали пчелы — наверно, возле окна лежал их путь на пасеку.

Было тихо. Беленые стены покоя и коридор, сумрачно исчезавший вдалеке, усиливали каждый нечаянный звук, и он строго и многократно повторялся, как в пустой церкви.

Запахи меда, деревянного масла, какой-то рыбы и давно увядшей богородской травы тепло выплывали из коридора и вперемешку улетучивались через открытое окно.

Братья сидели на скамейке, глубоко задвинутой в угол покоя. Посредине спинка ее завершалась крестом. Вдоль стен тянулись редко расставленные стулья, облаченные в белые чехлы.

В переднем углу стоял налой в малиновой парче, над ним теплилась желтая свечка.

Ожидать становилось тоскливей и тоскливей. Павел зевнул уже раза два, когда растворилась дверь и служка-монашенок оповестил, быстро кланяясь назад, в другую комнату:

— Его преосвященство!

Братья поднялись.

Архиерей вошел, нежно пощупывая на груди панагию. Глаза его были не то веселые, не то усмешливы. Следом за ним прибежал пузатый двушерстный кот и сразу пропал у него в ногах, под рясой.

— Ваше преосвященство, владыко, — проговорил Петр и сложил руки для благословения.

— Это который Гуляев?.. во имя отца и сына, — спросил архиерей, — это у которого по Волге солянычи ходят?.. святого духа…

— Тот самый, владыко, Мирон Гуляев.

— Ну, что он?

— Окажите милость выслушать, владыко, мы с жалобой.

— На кого жалоба? — перебил архиерей и недоверчиво взглянул на братьев.

Кот высунул из-под рясы морду и тоже посмотрел вверх, поочередно кольнув братьев отточенными лезвиями зрачков.

— Ежели на родителя, то не похвально, ибо детям должно пребывать в повиновении.

— В повиновении, владыко, — подхватил Петр, — в страхе и повиновении. Однако не столько на родителя имеем жалобу.

— Говорите, — вздохнул архиерей.

— Впрочем, извольте видеть, владыко, — сказал Петр, поворачиваясь к свету и поднося палец к виску, — заметину эту ношу безвинно.

— Сильно, — произнес архиерей, с любопытством разглядывая рану. — Сие чем же?

— Ключами, владыко.

— Говорите.

— Батюшка наш десятый год как в кресле, — обезножел, потерял свободу, и его возят. С тех пор у нас в доме покой, а работа лежит на нас, вот на Павле да на мне. Уж вы, владыко, извините, не знаю, как сказать, но я — как на духу у вашего преосвященства. Появилась в городе девица… такая, из свободных. Впрочем, держит себя по-благородному, увлекательно, но только с виду, владыко. Вот Павел ее видал. Соблазн, владыко.

— Разумею, — сказал архиерей.

— Девице прозвище Шишкина, прежде жила в Тамбове, и оттуда, говорят, бежала, потому должна была скрыться. Опоила тамошнего помещика, обобрала до исподней рубахи, словом, истинная цыганка, владыко.

— Сколько родителю лет? — вдруг спросил архиерей.

— Семьдесят первый, владыко.

— Мать жива?

— Матушка была первой у батюшки, после того мы росли с мачехой, а после того… Батюшка в страстях неудержим, владыко, с ним и ранее случалось.