Антология русской мистики

— Возьми мою руку, Лиза! — сказала она слабым голосом, силясь улыбнуться в последний раз. — Она уже холодна?..

— Да! — отвечала Лиза уныло.

— Она уже умерла!.. — промолвила злополучная. — Теперь она свободна… Теперь она не принадлежит… никому на свете!.. Я могу располагать ею…

Она просила Лизу надеть ей это кольцо на охладелый палец и иметь попечение, чтоб его не сняли по ее кон чине.

— Я желаю носить его… на том свете… в моги…

То были последние ее слова, которых уже она не кончила: нечаянно повторенные передо мною Лизою, они лишили меня чувств. Я упал с кресел. Когда свет опять проник в мои зеницы, я увидел себя в своей спальне, на постели. Подле меня сидел незнакомый доктор, и скоро вошла ко мне моя родственница, у которой случилось это со мною. Они сообщили, за мгновенье до обморока, глаза у меня запылали; лицо, бледное как снег, искривилось ужасным образом, волосы съежились на голове, и я судорожно схватил зубами кольцо, бывшее у меня на пальце — данное мне некогда Зенеидою, — и держал его так крепко, что с трудом вырвали у меня изо рта согнутый палец, когда устрашенная Лиза подняла своим криком весь дом моей родственницы.

Сильная невралгия — самый мучительный и жестокий недуг измятого образованностью человека — был последствием этого свидания с сестрою покойницы. Лекарства принесли мне некоторое облегчение, но корень болезни навсегда остался в моих истерзанных нервах. Теперь я с пользою мог бы быть повешенным на стене в кабинете ученого испытателя природы и служить ему превосходнейшим в мире барометром и электрометром. Никто лучше меня не в состоянии сказать, сколько сырости и электричества в атмосфере; я слышу гром за четверть часа до отражения его треска в нижних слоях воздуха. Иногда скрип пера по бумаге кажется мне громом… Варвары не могут ощущать такой ученой болезни.

— Дело конченое! — сказал я про себя, как скоро силы позволили мне рассуждать несколько связно. — Решено! Я никогда не женюсь. Зенеида моя жена!.. Она отдала мне свою мертвую руку, и я не отрину этого драгоценного добродетельного дара. Ее образ, ее тень, будут сопутствовать моей жизни, как звезда странникам, идущим бесконечною пустынею…

Одно лето, проведенное на даче для забавы, дало такой дивный оборот целой моей жизни!.. С первого дня нашего знакомства мы страстно, беспредельно люби ли друг друга, хотя никогда слово «любовь» не выходило из наших уст, никогда нескромный взгляд не объявлял того, чего уста произнести не смели. Скажите мне, какая волшебная цепь невидимо окружала наши жизни и сковывала их в одну жизнь? Эта одинаковая болезнь в одно и то же время, эта ее уверенность, в минуту самой смерти, что я люблю ее и теперь, как прежде, хотя и прежде никогда не говорил ей об этом, — это видение в бреду, будто я следую за ее гробом, именно в тот самый день, когда душа ее улетела на небо!.. Мой доктор утверждал, что все это вещь очень понятная; что это магнетизм, животное электричество, симпатия, словом, именно то нечто такое, которое есть — но чего ни схватить, ни понять никак не возможно.

— Теперь понимаю! — отвечал я ему.

Но едва доктор уходил из спальни, я опять не понимал ничего и верил только в любовь, в которую и теперь верю — более чем когда-либо!..

Я был неутешен, но спокоен — спокоен, как любовник, который уже не боится расстаться с предметом своей страсти. Казалось, я обладал Зенеидою и она была моя навсегда. И странное дело! — на улице, в поле, в чужом доме я не могу наслаждаться этою мечтою: там мне скучно; я спешу до мой, бегу к моей мечте, как к возлюбленной супруге, ожидающей меня с тоской в сердце и всегда готовой принять верного друга в пламенные свои объятия: удаляюсь в кабинет, запираю дверь, и моя мечта является ко мне со светлою, розовою улыбко1. Нет сомнения, что дух Зенеиды обитает в моем доме!

Судьба Лизы приводила меня в большое затруднение. Она была не богата и, потеряв сестру, теряла все. Родня ее была слишком богата и знатна, чтоб пособить ей. Дочь разорившихся родителей — самое несчастное создание в свете! Зенеида, так сказать, завещала мне Лизу: теперь бы я должен был предложить мою руку… Нет! это сверх моих сил!.. По счастью, я узнал, что она была уже помолвлена за одного тогдашнего флигель-адъютанта, храброго и честного офицера, которого уважал я от всей души. Она теперь счастлива.

Но мне всегда хотелось увидеть гробницу моей Зенеиды, и я не имел смелости отправиться на Смоленское кладбище. Я боялся, что не вынесу вида ее могилы; притом какая-то невидимая сила всегда внезапно и непреоборимо останавливала меня в самом намерении. Холодный пот выступал на челе при одной мысли о путешествии на кладбище. Я сказал о том однажды моему доктору, и он не советовал мне делать опыта, утверждая, что когда, при таком, как у меня, состоянии нервных соков, самое предчувствие противно исполнению этого долга памяти о друге, то не следует пренебрегать голосом природы. Это может быть одно из тех ясновидений, в которые я и он не верим, — одна из тех непонятных вещей, которые очень хорошо понимаются, — словом, одна из тех глупостей, которые иногда бывают умнее сорока умных вещей.

— С вами может случиться несчастие, — сказал доктор. — Ваши соки недаром боятся Смоленского кладбища.

— Пустое, любезный эскулап! Мои соки не любят Смоленского потому, что знают, что когда-нибудь придется им иссякнуть в его песке.

— Но вы можете подвергнуться возврату прежней сильной невралгии, а я не люблю, когда мои годичные пациенты хворают.

— Я обещаю вам быть здоровым круглый год.

Я велел заложить коляску и поехал на Смоленское. У самых ворот мне сделалось так дурно, что я принужден был скорее воротиться домой и опять слег в постель.

С тех пор я не пытался более проникнуть в ограду кладбища, но завел для себя особый род прогулки: в хорошую погоду ездил на Васильевский остров, оставлял коляску в седьмой или восьмой линии на Малом проспекте, оттуда ходил пешком до ворот кладбища, от которых поворачивал назад, отправлялся к экипажу и уезжал домой или в город. Так провел я пять лет.

Эти таинственные прогулки, всегда в одно время, всегда в одно место и с одинаковыми обстоятельствами, довольно похожими на меры предосторожности, крайне удивляли моих людей и подстрекали их любопытство. Мой камердинер всегда горько улыбался, когда я приказывал кучеру ехать к Исаакиевскому мосту, потому что, как говорит пословица: «У всякого смертного человека есть своя немочка на Васильевском острову!» Мне надоели его горькие улыбки.

Я счел нужным оправдать свое поведение перед коварными слугами и решился вперед оставлять экипаж в таком месте, откуда бы мой кучер мог видеть всю невинность моих путешествий.

В мае 18** года, по обыкновению, поехал я на остров, в исходе третьего часа пополудни. День был прелестный. Я приказал везти себя другим путем, по Большому проспекту, и остановиться у Финляндских казарм. Оттуда пошел я тихо, задумчиво, печально, по направлению к кладбищу. Только одна тропинка была суха в этом месте, и на ней приходилось довольно часто миноваться с мужиками и гуляющими островитянками — что не весьма мне нравилось. Однако я пошел далее, чтоб подать моему кучеру пример хорошей нравственности. Пройдя тысячу шагов, увидел я впереди даму в черной шляпке и клоке особенного цвета, несколько мне знакомом. Она была одна, без лакея, и шла очень тихо мне навстречу. Я начал высматривать поблизости себя сухое место, куда бы мог посторониться для нее с тропинки. Мы скоро поравнялись. Чтоб пропустить ее, я остановился и не смотрел ей в лицо, из учтивости. Она тоже остановилась.

— Вы уже на меня не смотрите! — сказала она голосом, который разорвал мне сердце.

Я приподнял глаза.

— Зенеида!..

Я оледенел. То была она!.. Она! — та же, как семь лет тому назад, молодая, свежая, розовая, с теми же голубыми глазами — чистыми и голубыми, как пучины Средиземного моря, — с тою же пленительною улыбкой! Я видел ее наяву, среди белого дня — видел и не мог не сомневаться. Но испуг потушил во мне голос; уста мои были заклеймены холодным и тяжелым свинцом; я стоял неподвижно, подобно надгробному памятнику. Она смотрела мне в глаза и улыбалась, как солнце.

— Что ж вы меня боитесь? — сказала она.

Я долго еще стоял в безмолвии, которое еще более усиливало ее веселость. Наконец произнес робким голосом:

— Мне сказали, что вы умерли.

— Кто вам сказывал это?

— Лиза, и все прочие!

— Я умерла для всех, но для вас я жива.

Говоря это, она опять улыбалась так прелестно, так нежно на меня глядела, что я не знал, что думать.

— Да, мой друг! — сказала она с умильною грустью, переменяя и голос, и выражение лица. — Шутки в сторону, тебе сказали правду: я умерла!.. Не веришь? На, дай мне руку!