Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 16. Анатолий Трушкин

Секретарша стянула с пальца перстенек.

После второго укола Гайдар задышал ровнее, но серость с лица не сходила и речь не ладилась, хотя явно тужился сказать что-то.

Наконец мертвую тишину разбавил слабый шепот:

— Господи, почему ты не заберешь меня отсюда?

И столько было искренней боли в этом страдающем голосе, что сверху откуда-то разлился свет неземной, и добрый-добрый голос сказал:

— Забрать-то можно… Да тоже ведь… у самого семья: Сын, Святой дух… то-се, пятое-десятое.

Гайдар, собрав остатки сил, поманил пальцем невесть откуда взявшегося корреспондента.

— Егор Тимурович, что?

— Коррупция на всех уровнях!

— Эка, батенька, — разочаровался корреспондент, — этой новости уж лет семьдесят… Можно, конечно, подать и как открытие… да бумага нынче вздорожала — никаких сил нет.

Гайдар тоскливо посмотрел в окно. День разгорался медленно, нехотя, как бы говоря: разгореться-то можно, да тоже ведь зима, мороз, то да се, пятое-десятое…

< image l:href="#"/>

У пивного ларька

К длинной очереди у пивного ларька подошли трое военных с автоматами и повязками на руках. Устало, недобро оглядели толпу.

Один из военных, постарше и понебритее, спросил:

— Коммунисты есть?

Очередь замерла, сжалась, сделалась небольшой и жалкой, как в развитых странах.

— Началось, — пролетело от головы к хвосту очереди.

— Отлавливают.

— Погуляли, хватит.

— Иван, ты что не выходишь?

— Кто Иван?!. Обознались вы.

Никто не вышел, не шевельнулся.

— Жаль, — сказал тот же военный, — жаль.

Другой военный, помоложе и помладше званием, пояснил:

— Нашли обложку от партбилета, в ней семьсот рублей.

Не успел он договорить, алкаши захлопали себя по пустым брюкам и пиджакам в поисках партбилета. Зазвенели голоса:

— Народ и партия — все едино!

— Где что-нибудь, там и они.

— Ум, честь и все такое.

— Иван, ты-то куда?

— Дура, не Иван, а Иван Петрович. Распустили дармоедов!

Очередь дрогнула раз, другой, третий, заколебалась, целиком оторвалась от пивного ларька и двинулась навстречу автоматам.

— Все коммунисты?! — удивился плохо выбритый.

— Все! — хором сказали алкаши.

— Жаль, — бросил военный, — жаль.

Другой военный, помоложе и помладше званием, пояснил:

— Семьсот рублей… все фальшивые. Чьи вот они, откуда?

Толпа немного помолчала, потом помялась, потом попятилась. Заговорили все разом:

— Болеет партия.

— А что ж ты хочешь? То она тебе в авангарде, то черт ее знает где.

— Заболеешь — на словах одно, на деле другое,

— Запутались, заврались. Так, что ли, Иван?

— А кто тут Иван? Тут Иванов нет.

Военные постояли еще немного и ушли. Последние отблески солнца осветили чистое, голубое небо. Народ принялся пить пиво.

Сон

Будто вышел я на улицу купить чего-нибудь… но почему-то с ведром. Из ведра курица выглядывает. Тут же подходят двое… двухметровые… босиком, но в милицейских фуражках. Спрашивают:

— Откуда у вас золотые яйца?

Я говорю:

— С чего вы взяли, что у меня золотые яйца?

Они раз в карманы ко мне и достают три яйца золотых — «пройдемте».

Садимся в машину, смотрю — господи! Я ведь в одних трусах, откуда карманы-то? И потерял сознание.

Очнулся в комнате — дверей нет, вместо окон портреты руководителей, за столом трое в полувоенном, все рыжие, сам я напротив на табурете. В углу часовые, те самые, что вначале встретились… двухметровые.

Спрашивают:

— Вы в наших рядах по убеждению или из-за корысти?

Я, конечно, говорю:

— По убеждению.

— Тогда скажите, готовы ли вы за свои убеждения отдать жизнь?

Я спрашиваю:

— Чью?

— Свою.

Я говорю:

— Нельзя ли стаканчик водички?

— Пожалуйста.

Пью, тяну время. Самый рыжий, который посередине у них, спрашивает вдруг:

— Вы вообще-то за новую линию?

Я говорю:

— Я всегда за новую линию.

Конопатый с краю полистал какие-то бумаги, говорит:

— Врет он все, он за реформы, а не за новую линию.

У меня поехало в голове — какая-то новая линия, а я не знаю, говорю:

— Реформы — это же шок один, бестолковщина. Я за новую линию принципиально.

Конопатый встает:

— А их две новых линии, вы за какую?

Я говорю:

— Нельзя ли стаканчик водички?

— Пожалуйста.

Сидят, ждут. Допил — была не была, — говорю:

— Я за первую линию.

Конопатый:

— А мы за вторую.

Часовые, слышу, затворами лязгнули. Говорю:

— Мы же сидим напротив друг друга, та, что с моей стороны, первая, с вашей будет вторая. Нельзя ли еще стаканчик водички?

Самый рыжий налил полстакана, говорит:

— Надоели вы нам со своей водичкой. Давайте заканчивать. Если вы человек с убеждениями, то прямо ответьте, вы с нами…

Я говорю:

— С вами!

Он мне:

— Не перебивайте, дослушайте до конца. Вы с нами…

Я говорю:

— С вами!

Он:

— …или с демократами и коммунистами?

У меня второй раз в голове поехало. Хорошо, конопатый выручил. Он бумаги листал, листал и вдруг спрашивает:

— Кстати, вы с какого года рождением, гражданин Розенблат?

Я говорю:

— С пятьдесят четвертого, только я — Сидоров.

Они побледнели все разом, поворачиваются к часовым:

— Разве это не Розенблат?!

Я тоже вскочил, кричу:

— Что ж вы сделали, гадины?! Вы ж не того захватили, кого надо!

Часовые вдруг говорят самому рыжему:

— Товарищ Розенфельд, эта сволочь так похожа на нашего Розенблата! Сейчас мы моментом все исправим.

Поставили меня к стенке и отсчитывают десять шагов.