Антология советского детектива-11. Компиляция. Книги 1-11

— А ты знаешь?

— Не знал бы, не говорил. У настоящего блатаря нет чести, и слова нет, начисто души нет.

— Так уж и нет, — засомневался Павлуха.

— Начисто нет. Блатарь чем живет? Обманом живет. Еще подлостью живет. Он и фраеров жмет, и своих, кто послабее. Все на него работают. У блатаря один друг — нож. Кого хочешь продаст — и бабу, с которой спит, и мать родную. Ты мне поверь. Я их повидал. Видал, как права качали, — глаза живому выкалывали. Вот таких пацанов, как ты, тоже заставляли ножом расписываться — по мертвому. Блатарь и сына своего в воры готовит, и дочку на улицу пошлет, деньгу зашибать.

Странный дядька долго молчал. Павлуха думал, что он заснул, но услышал еще.

— Знали бы судьи все о ворах в законе, они бы другой меры, как расстрел, и не давали бы. Потому как блатарь до смерти блатарь. До смерти враг всем. Ему сколько не дай, он своего дождется, и опять за старое. Его к этому урки с малых лет приучали. Все вышибли — и совесть, и жалость к людям. Они никого не жалеют — ни старух, ни детишек. Ты остерегайся. Поворачивай, пока не поздно. Нет жизни страшнее и грязнее, чем у них. Они и не люди, и не звери — твари вроде глисты. Лучше петлю на себе затянуть, чем самому блатарем стать. Ты мне поверь.

Долго еще говорил сосед по нарам, рассказывал жуткие истории о кровавых расправах, о лжи и коварстве, которые правят преступным миром. В конце концов добился своего — Павлуху затрясло от страха. Он так и не заснул в ту ночь.

Утром их развели, старика он больше не увидел, а разговор ночной застрял не в памяти даже, а поглубже.

Ужас, пережитый в ту ночь, переплетался сейчас с новыми мыслями, навещавшими Павлуху. Все в нем восставало против судьбы блатаря. Он вдруг почувствовал, что очутился посредине, от одних отстает, к другим не пристал.

Другие перли на него со страниц газет. Смотрели с фотографий, обращались к нему в статьях. Сколько их! Живут, зарабатывают, учатся. Куда как веселее живут, чем Павлуха Утин, который лежит на койке. И не боятся никого. И ездят куда хотят. И танцуют, и выпивают. Сравнивал себя с ними Павлуха и так и этак, выходило, что хуже ему, чем другим. Так плохо, хоть реви. Мысли вытягивались длинные, одна за другой, то обрываясь, то снова всплывая как в тумане и постепенно проясняясь.

Так, наверно, прокладываются первые борозды по целине, как будто случайные, неуверенные, идущие в никуда.

— Генка! Ты чуть школу не кончил, книжки читал. Как ты про себя наперед думаешь?

И Гена, и Шрамов, и Серегин изумленно повернулись к Утину. Таких разговоров они между собой никогда не вели.

— Что значит «наперед»? — спросил Гена, польщенный, что необычный вопрос адресован ему.

— Что ж ты так и собирался всю жизнь фарцовкой прожить?

— Что я, дурной? Фарцовка это так — игра фантазии, несчастная случайность. Кончу школу, пойду в институт, стану горным инженером.

— На три года сядешь, будет тебе институт, — с удовольствием напомнил Серегин.

— Не дадут, скоро я отсюда выйду.

Утин смотрел на гордое, красивое лицо Генки, и опять ему хотелось двинуть фарцовщика по уху.

— Думал, значит, наперед, — сказал он. — В институт собрался. А вором стать не хочешь?

— Грязная работа, — презрительно скривил губы Генка. — Для дураков.

У Павлухи даже кулаки сжались, подвернул под себя, чтобы не дать им хода.

— А фарцовка думаешь — чище? — язвительно спросил он. — Вор он и есть вор, каждому понятно. А у иностранцев клянчить — битте, мол, дритте, без ваших заграничных подштанников жить не могу, за рупь купить, за два продать — это уж последнее дело, все равно что самому себе в харю высморкаться. Ты перед ними на коленки не становился?

— Перед кем? — не понял Гена.

— Перед иностранцами.

— А зачем?

— Чтобы подешевле кальсоны продали, или носки, чем ты там спекулировал.

Вовка Серегин от смеха стал кататься по койке. До сих пор он относился к Генке со злобным уважением, и был рад, что Павлуха так ловко раздел этого маменькиного сынка.

Гена молчал. Презрение воров было неожиданным и оскорбительным. Он сам презирал их, рисковавших свободой ради жалкой добычи. Он был уверен, что его соседи по камере понимают особый, «красивый» характер совершенного им преступления. Вестибюли гостиницы «Интуриста», рестораны, музыка, изящные вещи — разве все это можно сравнить с жалкими хазами, скупщиками краденого, дешевыми попойками. И вдруг...

— Есть воры поумнее тебя, и одеваются чище, — добавил Утин.

— Видал я одного в театре, — вспомнил Генка. — Кому-то в карман залез. Сам в смокинге, рубашка — люкс. А как схватили его, как отодрали галстук вместе с куском рубахи, — позеленел весь и...

— Это хуже нет, когда не милиция, а граждане хватают, — философски заметил Утин. — А ты, Ленька, как ты о себе думаешь?

Шрамов застеснялся, стал ковырять пальцем подушку.

— Я и не думал.

Серегин подпрыгнул от радости.

— Верно, Ленька! Чего нам думать?

— Заткнись, дурак, — остановил его Утин. — Как же это не думаешь? Собака и та думает. О жратве думал?

— Ну, думал.

— А как жить будешь, когда вырастешь, не думал?

— Не...

— А надо бы, — строго сказал Утин и опять уткнулся в газету.

Серегин подмигнул Шрамову и, кивая на Павлуху, повертел пальцем у лба. Поведение Утина было непонятным и удивительным.

Открылась глухая форточка у двери. Привезли обед.

17

По ночам Марат Иванович плакал. Этого никто не знал. Засыпал он быстро, но часа через два без всякого дремотного перехода возвращался в явь, и тут уж никакие таблетки помочь не могли. Мысль работала четко. Память услужливо включала яркие лампы, освещавшие прошлое.

Оба сына, погибшие на войне, приходили к нему во всей осязаемости живой плоти, и он разглядывал их, то каждого отдельно, то вместе, разговаривал с ними, слушал их голоса. Он вновь переживал их детские болезни, волнения в дни экзаменов, радости семейных праздников. Он улыбался им, они улыбались ему. И какая-то мелочь — зря сказанное обидное слово или мимолетная ласка, оставшаяся без ответа, — вдруг перехватывала дыхание и требовала оскудевших стариковских слез.

Ночь истекала по каплям. Марат Иванович лежал недвижимо, смотрел в одну точку на стенке и перебирал знакомые мысли. С тех пор как он заставил себя не выказывать своего горя и держаться на людях вровень с остальными, его поражало равнодушие, глупость или злая воля тех, кто не ценил великого счастья — иметь живых сыновей.

В подшефных ребятах, в их поведении, в жестах и словах, он подмечал то общее, что роднит, наверно, всех мальчишек на свете и что напоминало ему его сыновей. Он не мог без активного возмущения смотреть, как калечат этих ребят. Незатихающая отцовская боль гнала его из квартиры в квартиру, из одного учреждения в другое, заставляла вмешиваться в семейные отношения посторонних людей. Он знал, что в районных и городских организациях его не любят, считают одним из тех неприятных чудаков пенсионеров, которые от нечего делать беспокоят занятых людей мелочными жалобами и пустопорожними проектами.