Антология советского детектива-11. Компиляция. Книги 1-11

Максим Максимович понял: Лебедев догадался — из очередной краткосрочной поездки за рубеж Гурьев не вернется. А он надеялся, что, кроме него и Ольги, об этом пока никто не знает. Но сделал вид, что открытого намека не понял, сказал буднично:

— Я передам Арбузову, когда он поправится, чтобы остатки долгов возвращал тебе. Черт с тобой. Что еще хочешь? Я, к примеру, хочу водки и дать тебе в морду…

— Благодарю, Макс, но твоего Арбузова посадят, как только выпустят из больницы. А Ламко мне самому жаль. Но я боролся не с ней. Признаю, я в проигрыше. А на «Элладе» висит дело, она мне тоже больше не нужна. И тут я проиграл.

— Ты, дурак, мне даже краплеными картами проигрывал. Варианты считать не умеешь. Уходи.

Лебедев кивнул своему спутнику и величественной походкой проследовал к дверям. Ему улыбнулся и поклонился метр — с той мерой такта, которая не позволяет поклону выглядеть лакейским.

Максима Максимовича обуяла злоба. Этот негодяй играл и заигрался. Он не одну Ламко погубил. И Вера в конечном счете на его счету. И Гришка, если разобраться. И Воздвиженский, если вдуматься. Он должен быть наказан.

«Это не в моих правилах, — подумал Гурьев. — Бог простит, а следов не останется. Имею же я право напоследок получить удовольствие остаться отомщенным».

Максим Максимович поднялся из-за стола и тоже вышел из зала. Увидел, как Лебедев и его подручный спускаются по отливающей золотом лестнице. Когда они подошли к дверям и створки автоматически распахнулись перед ними, Максим Максимович сделал несколько шагов и встретился взглядом с сидящим в углу на банкетке под зеркалом юношей. Тот встрепенулся. Максим Максимович кивнул на удаляющуюся пару, и юноша бросился бегом к парадному выходу, не спуская глаз с Лебедева, — того было хорошо видно через стекло витрины. А Максим Максимович вернулся в зал ресторана, ведь он так и не выпил водки. Сейчас, пожалуй, он мог бы себе позволить и два фужера. Придется задержаться здесь на пару часов, пока обернется этот малый.

«Вольво», в которую уселись Лебедев и Чернов, устремилась к Дзержинке, а потом свернула на Рождественку и понеслась вперед, к Бульварному кольцу. Затем свернула к Сретенке и выехала в пустынный переулок. По обе стороны проезжей части стояли дома с пустыми глазницами окон — ремонт еще не начался, а жизнь уже затихла. Вдруг из подворотни проходного двора вылетел «Москвич». Сзади неспешно ползло такси. Таксист притормозил, опасаясь столкновения. Неожиданно раздалась автоматная очередь. Таксист резко взял влево, едва не опрокинулся, разворачиваясь на двух колесах, ударился днищем о высокий край тротуара и исчез. Человек стрелял по «Вольво», приоткрыв дверцу «Москвича», опустив ногу на мостовую. «Вольво» сначала заметалась, словно поскользнулась, а потом встала как вкопанная. Стрелявший подбежал к ней, через лобовое стекло выпустил еще две очереди по уже недвижимым окровавленным телам. И все стихло…

33

Левченко стояла у окна, глядела на дождь и ритмично стучала пальцем по стеклу. Получался марш Черномора.

— Перестань, — сказал Быков, — на нервы действует…

Он отодвинул от себя стопку фотографий. Изрешеченный пулями автомобиль «Вольво», простреленная голова Чернова, прошитая очередью грудь некоего Лебодидзе, если верить найденному при убитом паспорту.

— Да… гора трупов, десяток арестованных «шестерок», Арбузов, утративший дар речи вследствие перенесенного инсульта… Это все, что мы имеем. Опоздали, как же мы опоздали в эти Петушки!

— В Кузнецы, — машинально поправила Левченко.

Зашел капитан Сиволодский.

— Вячеслав Иванович, звонил Боря Михеев из Пресс-бюро. Вас на брифинг приглашает. Надо идти. Журналисты требуют объяснений.

— Не пойду. Иди сам, если хочешь.

— Ну и что я там скажу?

— Что произошла перестрелка между двумя преступными группировками, чьи действия вышли из-под контроля органов внутренних дел, — с раздражением ответил полковник. — Придумали же формулировку! Что тебе еще надо?

— Надо как-то объяснить, почему Горохов застрелен из макаровского пистолета, а при Воздвиженском нашли только «Вальтер», из которого убита Гурьева. А на крыше дома в Даевом переулке обнаружен новенький пулемет…

— Скоро они танки из своих гаражей выпустят! — Быков хрустнул пальцами.

— Не пропустим, Вячеслав Иванович, грудью закроем родную столицу, как в сорок первом… — попытался отвлечь руководителя Сиволодский, но видел только, как все тяжелеет его взгляд. — Вы на брифинг пойдете, Вячеслав Иванович? Мне это пока не по чину. Что полковнику Михееву ответить?

— Не ерничай, — сказала Левченко, — это какой-то жуткий замкнутый круг! Ведь ясно, ясно же, что этот Макс сидел вот в этом кабинете, говорил со Славой, отказался опознать Лебодидзе, который наверняка какой-нибудь Лебедушкин, уж поверьте мне, на грузина или осетина он не похож, хоть паспорт вроде неподдельный. Вот чей человек Чернов, вот кто патрон Чернова, вот кто стремился устранить Макса, вот ради чьей прихоти убита Ламко… А Макс уже над Атлантикой. Уверена, это он приказал расправиться с этими людьми. Он! Больше некому. Получилось, не они его, он их укатал! Утром звонили из таксомоторного парка. Один из шоферов вечером после смены рассказывал, как оказался свидетелем перестрелки на Сретенке. Стреляли из старого «Москвича» в упор. А утром, когда инспектор районного угро хотел допросить этого водителя, он отказался давать показания и заявил, что просто-напросто выдумал эту историю, чтобы потешить сотоварищей.

— Новая Шехерезада! — Быков выругался сквозь зубы. — Скорее примет клеймо лжеца, чем согласится «ввязаться в историю»… Что будешь делать? Так ничего и не добились от этого таксиста?

— Ничего. А как его заставишь говорить правду?

Сиволодский сказал с досадой:

— Хотя бы номер этого «Москвича» знать! Приметы водителя, цвет машины! Уверен, нашли бы способ доказать его контакты с Максом. Спрашивается, что мы тут сидим? Надо давить показания, надо связываться с Аэрофлотом, разворачивать самолет… Вираж над Атлантикой — и курс к родным берегам.

— Даже если воспринимать твой треп всерьез, что мы предъявим Гурьеву? — спросил Быков, не глядя на Сиволодского. — И что значит «давить показания»? Пробиваться к совести, к гуманности? Скоро я забуду, что это такое!.. Где эти добрые чувства, какая лира их способна пробудить и, черт возьми, где эта лира, в чьих руках? «А при чем тут я?» — скажет таксист. Слово в слово, точно так же скажет Гурьев: «А при чем тут я?» — Быков отшвырнул фотографии. — А эти свидетели… они уже ничего не скажут. Они врали живые, а теперь, мертвые, молчат… Вот спросите меня, за что погибли эти люди. Скажу: ни за что!

— Люди гибнут за металл, — заметил Сиволодский.

— Нет, Миша, — покачал головой Быков. — За металл они борются. А эти погибли как путники, потерявшие ориентир. Не то снежная лавина их настигла, не то наводнение на них обрушилось, не то лава испепелила их…

— Да, новые законоположения в некоторой своей части весьма туманны, — вставила Левченко, будто поняв полковника.

— Да нет, Валя, — продолжил он, — не в законах дело, даже не в гениальной многоликости формулы «разрешено все, что не запрещено». Шпана типа Крынкина поняла демократию как слабость власти. Арбузовы, возомнив себя первыми прогрессистами, решили, что на свободный рынок достаточно выйти с алчностью во взоре и пачкой купюр в кулаке. Чернов, Горохов и им подобные и вовсе перепутали путь к инициативе с большой дорогой и вышли туда с кистенем. Воздвиженский… Среда родила, если хотите, приспособленца нового типа. Приспособленца к криминогенным условиям. Если бы мог, я так бы и сказал на брифинге, не углубляясь в экономические, социальные или нравственные аспекты. Да ведь некоторые нервные идеалисты меня, пожалуй, ошикают. Нацелившись на абстрактный гуманизм, они забыли, знать не хотят, что преступление страшно именно конкретностью зла.