Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15
Шрифт:
А дома… Полная черноглазая женщина сидела за столом. Маленькая коричневая сумочка лежала у нее на коленях. Алеша с ее сыном — толстым, кудрявым карапузом — что-то строили из кубиков. Мама ходила по комнате с красным заплаканным лицом.
Марина остановилась на пороге, зажмурилась, словно ударил ее по глазам чересчур яркий свет. Люся и Валя поздоровались. Мама, не отвечая, рванула из Маринкиных рук коробку.
— Маленькая, игрушки покупаешь! — крикнула она, не понимая, что экскаватор Алешин. — Мать позоришь, подлая! Сумки воруешь!
Твердой тяжелой ладонью наотмашь хлестнула Марину по щеке.
— Не надо так, — попробовала заступиться хозяйка сумочки.
— Не ваше дело, — отрезала мама, — деньги
Щеки у Люси полыхали от стыда. И хотя их никто не трогал, они алели ярче, чем щеки Марины. Значит, все эти рассказы о герое-отце — вранье, а ее лучшая подруга — лгунья и воровка. Поворачиваясь к дочери, она полоснула Марину тем непрощающим, жестоким взглядом, который бывает у людей только в юности. Валя, прикрывая золотистыми ресницами глаза, поспешила за подругой. И больнее любых затрещин стал для Марины молчаливый уход подруг…
Вскоре Богдановы остались одни. Уснул наплакавшийся Алеша (он заступался за сестру, и ему тоже попало под горячую руку). Мать Марины откричала и успокоилась. Вполголоса жаловалась дочери на свою незадачливую жизнь. А Марина молчала. Она не плакала. В этот день девочка впервые почувствовала, что она — воровка. Ей казалось, что ничего хорошего уже не будет и она не нужна никому, никому на свете.
Вроде бы ничего не переменилось в жизни Марины. Никто ни в школе, ни дома не напоминал ей о краже, но она знала сама, что произошло непоправимое. В классе Марина перебралась на последнюю пустую парту, Люся даже не подняла головы, когда она первый раз прошла мимо своего старого места. Последние три года девочки сидели рядом, но почему-то никто не удивился (по крайней мере вслух), увидев их в разных концах класса. Валя, правда, здоровалась с Мариной, но неохотно, сквозь зубы. Холодок пренебрежения и любопытства окружил девочку. И еще заметила она, что в классе стали как-то очень внимательно следить за своими вещами, и деньги теперь девочки доставали не из портфелей, а из карманов.
Как будто ничего не переменилось в жизни Марины. Отводила по утрам Алешу в детсад, бежала в школу, учила уроки. Но мама начала запирать деньги, а ключ уносила с собой. Она никуда не уезжала и даже в магазин за хлебом не посылала Марину.
Ничего не переменилось в жизни Марины. Но ей никто не верил, и переменилась она сама. Смотрела исподлобья и научилась усмехаться какой-то нехорошей, всепонимающей усмешкой. Ей казалось, что нет на свете ни настоящей любви, ни искренней дружбы. Это так… на словах да в книжках. А на замечания Марина отвечала теперь коротко, с ожесточением: «И пускай!»
Как-то в школьной раздевалке Марина увидела, что из кармана пальто торчат зеленые, расшитые красным узором перчатки. Пригляделась получше: ну да — перчатки Даши Северовой, ее одноклассницы. Раньше аккуратная Даша укладывала их в парту, справа от портфеля. «От меня прячет, — со стыдом и злобой подумала Марина, — я — воровка… И пускай!» Она выдернула перчатки из чужого кармана. Ходила в них днем по улицам, не боясь, что может встретить кого-нибудь из класса. А вечером, возвращаясь домой, сорвала перчатки с рук и долго, с ненавистью втаптывала их в снег…
…В коридоре послышались шаги. Глафира Аркадьевна распахнула дверь и удивилась незнакомому человеку, который по-хозяйски расположился в ее комнате с книжкой.
— Здравствуйте! — растерянно поздоровалась она.
— Здравствуйте. — Елена Гавриловна захлопнула книгу, встала. — Давайте знакомиться… Инспектор детской комнаты, лейтенант милиции Ширяева…
— Достукалась, Маринка! — всплеснула руками Глафира Аркадьевна и, не раздеваясь, медленно опустилась на стул. — Что же теперь будет? Неужто в колонию?..
— Зачем же сразу
в колонию? — улыбнулась Елена Гавриловна. — Поговорим, разберемся в Маринкиных, — она помедлила, отыскивая слово, — художествах, а потом решать будем. Вместе.Глафира Аркадьевна приободрилась.
— Ставь, дочка, чайник, — распорядилась она, — угостим чайком… как вас, извините, величать? Спасибо. И вот что… ты, дочка, иди погуляй…
— А по-моему, — перебила Ширяева, — отсылать Марину не надо — она не маленькая. — И добавила: — Секретничать нам нечего. Решается судьба девочки, а Марина, если захочет, сумеет нам многое объяснить.
Говорила Елена Гавриловна серьезно, в тоне ее не промелькнуло и нотки не любимой детьми нарочитой педагогичности.
Дымится мягкий, пахучий парок над тремя расписными чашками. Глафира Аркадьевна в ситцевом цветастом халатике хозяйничает: режет батон, выкладывает на блюдечко желтый брусок масла. Наконец усаживается и она.
Молчание прерывает Ширяева:
— Давайте обсудим все спокойно. Ведь мне, чтобы решить — отправлять Марину в колонию или нет, нужно многое знать… Скажите, — неожиданно спрашивает она, — вы давно не живете с отцом Марины?
— Разошлись мы — ей аккурат четвертый годок минул, — отзывается Глафира Аркадьевна. И, подумав, продолжает; — Вы правильно ищете корень, он завсегда в семье. Расскажу вам про свою жизнь. Вы вот хоть и лейтенант и инспектор, а ведь, как там не называй, как не крути — все одно баба. Значит, поймете… Я и теперь еще ничего… и лицом и женской статью не обижена. А когда молодая была, видать, больше в глаза бросалась. Осталась я с Маринкой одна… Ну, а дальше объяснять ни к чему: баба не девка, до греха недалеко. Только вы не подумайте, — спохватилась она, — что я как-нибудь так… нет, это уж кто по сердцу пришелся… Да не умею я мужиков возле себя удерживать. Вот с Васькой-то два почти годка прожили, свернул кобелина хвост набок. Эх, Елена Гавриловна, думаешь, легко мне это? Да и запетлялась я с ним, с Васькой, будь он неладен, за дочкой недоглядела. Честно тебе скажу: взять по дому — девка прямо золотая: и сварить, и постирать, и за мальчишкой ходить — со всем справляется. Алешка-то ее больше, чем меня, любит. А как у нее рука на чужое поднялась — ума не приложу. Украла, значит, деньги — Алешке игрушку купить. Да разве это мыслимо на игрушки-то красть? А еще — хотите верьте, хотите нет, но клепают на нее много зазря. Говорят, у соседей дрова воровала. Да что она вовсе глупая, что ли? Своих дров небось полон сарай… Вот из школы приходили, жалуются на нее: перчатки, мол, у девочки взяла. Деньги за перчатки я отдала, а правды-истины не добилась. И еще скажу: первая она мне помощница, если заберете, я уже не знаю, как и обходиться-то без нее буду…
— А вы знаете, что Марина бросила школу?
— Как так бросила? Когда? — ужасается Глафира Аркадьевна.
— Да вот уж месяца полтора. После попытки украсть в доме у своей подруги Валентины опасную бритву.
— Не крала я бритву и попыток не делала, — впервые вмешалась в разговор Марина. — Чем хотите поклянусь, — она прижимает руки к груди, — и не думала. Верите?
— Верю, — отвечает Елена Гавриловна. В словах девочки столько боли, что не верить ей нельзя. — А дрова?
Обида взяла верх над страхом, и Марина рассказала все…
Беседовали долго. А уходила Ширяева с твердым убеждением, что и школа и домоуправление ошиблись, считая девочку неисправимой. Она, лейтенант милиции, не думала, что «назрел вопрос об изоляции Богдановой…»
Несколько дней Елена Гавриловна потратила на выяснения всевозможных мелочей. Побывала в детском саду, наведалась и к соседям Марины, и к Валиной маме. Разные люди по-разному отзывались о девочке. Сопоставляя их рассказы, привычно отметая случайную шелуху от главного, Ширяева еще раз убедилась в своей правоте. Только тогда она направилась в школу.