Антология советского детектива-37. Компиляция. Книги 1-15

Останин переводит работу турбин на номинал, потом на крейсерский режим. Сбрасывает скорость до трехсот восьмидесяти километров в час. Теперь надежда только на локатор. Серая пелена сжимает самолет со всех сторон мертвой хваткой, по частям отламывая от него сначала консоли, потом крылья до двигателей, вот и сами двигатели исчезают. Остается только плывущая во мраке кабина да руки, а вот и их пилот почти не видит, только торчит черным футбольным мячом голова чеченца.

Командир включает освещение.

Вот и все, что у тебя в наличии: приборная доска, полукруг штурвала да хлипкая стенка кабины. Да ровный, успокаивающий гул турбин, как последний друг, который остается верным до конца. Но голос этого друга едва слышен: в наушниках стоит сплошной треск от бушующих вокруг электрических разрядов. Даже если бы сам Господь Бог окликал его сейчас, чтобы подсказать выход из создавшегося положения. Останин его не услышал бы.

Он напряженно всматривается в экран локатора, отыскивая малейшие лазейки среди взбесившегося хаоса стихий.

Ага, вот здесь чуть потемнее. Плавный поворот, вписался в коридорчик. Еще левее, чуть… А тут дадим правой ноги… еще… по кромочке, по кромочке…

Губы у командира пересыхают, а по телу под одеждой течет пот. То слева, то справа, то прямо по курсу взбухают оранжевые блики, на время заливая кабину дрожащим маревом и заставляя в такт вибрировать все существо. Если у человека есть душа — то это именно она вибрирует, и мучается, и просит пощады.

Как командир стремился побыстрее достичь этого фронта, рассчитывая на него как на спасение! А сейчас у него из головы начисто исчезают все до единой мысли, кроме одной: прорваться, продержаться! Сумасшедшим надо быть, чтобы еще помнить о болтанке или на нее полагаться.

Бортмеханик думает вот о чем: какие-то абсолютно неизвестные ему и нехорошие люди неизвестно зачем убили штурмана. Возникает вопрос: кто будет вести ориентировку, держать связь и кто, наконец, рассчитает схему захода на посадку, когда они придут в Уренгой?

Его самого отстранили от управления, связали руки и сунули в фюзеляж, где ему совсем не место. Кто будет следить за температурой масла и газов, перепадом давления, расходом топлива, работой турбин, генераторов и преобразователей? Второго пилота тоже связали и припарковали рядом с ним, воткнув обоим в животы по стволу. Как же, дьявол побери, один командир справится с такой прорвой работы? Ведь это ж верная гибель и для самолета, и для экипажа, и для всех этих козлов, которые ничего даже в соображение взять не могут. А тут вон еще темень теменью и полыхает так, что, того гляди, все разнесет в мелкие щепки. Шутка в деле.

А у него в садике остался недостроенный дом. Только-только выкупил десять кубометров бруса, отличный брус — сто на сто пятьдесят, как раз то, что надо. Правда, обошелся в сумасшедшие деньги — чуть не по триста тысяч за кубометр. Считай. Всю наличку убухал, да еще у ребят пришлось подзанять. Но: четыре венца уже положены, до подоконников добрался. Пришлось с Веркой подналечь. И еще черт сколько дел осталось: сруб надо закончить, потолки, полы настлать, печь сложить, крышу соорудить… А дощечкой обить, обоями оклеить, застеклить окна, навесить двери?

Во, блин, хлопнемся — это кто же все будет делать? Чужой дядя? Господь Бог? Или вот эти охламоны с постными рожами?

Верка-то хоть и насобачилась топором тюкать да пилу дергать, но одной ей лопнуть, ничего не сделать. А попробуй найди мужика — где у нее деньги?

Вот это гадство.

Сегодня вернулся бы с Уренгоя — два дня свободных. За два дня сколько можно прирубить? Два венца. Куда с добром. На тебе — кукуй.

Тут Михаил соображает, что дело и совсем даже хуже, чем ему кажется. Ведь если их захватили — то не для того же, чтоб по-прежнему лететь в Уренгой, не так ли? Так куда же они сейчас в таком случае прут?

Он поворачивается ко второму пилоту и с тревогой спрашивает:

— Гена, ты не знаешь, где мы сейчас находимся?

— В небе, — коротко отвечает тот.

— Я не шучу. Куда мы летим?

— Я тоже. Спроси у них.

Михаил спрашивает. Ему не отвечают. Говорят: «Заткнись». Михаил затыкается.

Поскольку родители второго пилота почти постоянно находились на гастролях, а он оставался, пока она была жива, с бабкой, то Гена Минин прошел хорошую школу самостоятельности. Неотъемлемой и существенной частью этой самостоятельности на протяжении многих лет были уличные драки и потасовки. Поэтому любой мордобой его не страшил. А сейчас он отлично понимал, что если он не устроит хорошего мордобоя, то окажется последним кретином и дуриком, который и получит то, что его ожидает, — его пристрелят. Не сейчас, так после посадки. На этот счет у него никаких иллюзий не было.

И еще его бесило: он только что нашел то, что ему нужно, и — нате вам. Вмешиваются какие-то идиоты. Девчонка уплывает прямо из-под рук, самому всаживают пулю в лоб — привет, я ваша тетя. Штурмана угробили же. Вот сволочи — прямо из-за угла, как последние подонки. Как… ну, был такой сучонок, тоже любитель из-за угла. Ну, он не Муму, чтобы сложа руки ждать, пока его Герасим утопит.

А вот и случай — вон что за бортом. Командир понял, что руки у него свободны, недаром предупредил о приближающемся фронте. Значит, он тоже что-то замышляет. Единственный вопрос: начать заварушку самому или подождать сигнала? Подождать — не штука, да вот будет ли он?

И он решает: до первой хорошей встряски, которая заставит этих чернозадых ухватиться за сиденья или шпангоуты и убрать оружие из-под ребер.

Самолет подбрасывает, кренит, опускает. Тело штурмана переворачивается лицом вниз. Самолет выравнивается, но начинается мелкая неприятная тряска, словно они катятся по булыжной мостовой.

Михаил думает: нет, ну вы скажите, если мы грохнемся или вот эти козлы нас застрелят — кто будет достраивать дом? Где Верка денег возьмет? Негде ей их взять.

Михаилу становится неудержимо жалко Верку. И он неудержимо звереет.

Джафар глядит на бьющегося лицом о пол штурмана. Ему неприятно и жалко. Он приподнимается и делает шаг вперед, чтобы перевернуть тело.

И тут в фюзеляже раздается утробный рев, переходящий в тонкий вой. Механик взлетает с сиденья головой вперед и стенобитным тараном врезается в спину Джафара.

Они еще только падают, еще не успевают растянуться на полу, а с рук второго пилота уже соскальзывают путы. Левой он отбивает и выворачивает у Идриса пистолет, правая с хрустом обрушивается на его нос. Идрис мешком сползает между сиденьями и ящиками.

Как только до Аслана долетает рев механика, он круто поворачивается, направляя пистолет-пулемет в сторону фюзеляжа. В следующее мгновение голова его взрывается от сокрушительного удара. Кулак Останина срабатывает, как молот. Пока Аслан заваливается на борт, а его оружие падает на пол, командир молниеносным движением правой руки включает автопилот, а левой отбрасывает защелку привязных ремней. Одним рывком он перебрасывает тело с сиденья на пол, подхватывает пистолет и вылетает в фюзеляж.