Антология советского детектива-38. Компиляция. Книги 1-20

— Цензоры опять недовольны! В письмах строителей полно вольностей, не дозволенных в военное время. Вы интересуетесь почтой, капитан Фёдоров?

— Беседую с работниками полевой почты. Как-то неловко отбивать хлеб у цензоров!

— Упускаете возможность глубже узнать личный состав! — заметил Голощёков. — В строчках письма откровения нездоровые проявляются. Чужая душа — потёмки! А тут — обмолвка! Паникёры. Пораженцы. Распространители слухов…

— Не рисуйте, капитан, образ врага там, где его быть не может! Нельзя отставать от времени. Оно ныне диктует иные методы и приёмы. В оперативной практике нужно исходить из того, что ваш гарнизон, ваша стройка попали в поле зрения противной стороны.

— Социально опасный элемент положено знать! — в отчаянной отваге упорствовал Голощёков. — Главное Управление «Смерша»…

— Довольно, капитан! — оборвал Голощёкова генерал. — Замешательство при разночтении следов лазутчиков — наш минус с тремя восклицательными знаками! — Чугунов потёр виски, как при головной боли. — Мыслить требовалось, а у нас времени не оставалось. Погрязли в бумажках! И враг не вписывался в наши предопределения…

— Если и были промахи, то не связанные с логикой контрразведки, — подал голос Васин, принимая нагоняй и на себя.

— Оставьте свою логику, майор! Осрамились по первое число! Контрразведчик на то и контрразведчик, упредитель, если желаете, чтобы диверсант, провокатор, шпион, террорист, прохиндей любой окраски трясся крупной дрожью при одном упоминании «Смерша». Лично товарищ Сталин назвал нашу службу: «Смерть шпионам». Чтобы пикнуть не смел, гадина! Не дать ему ни единого шанса навредить Отечеству!

— Без очистки тыла от нелояльных элементов нет нашей службы, товарищ генерал! — резко выступил Голощёков. — Вспомните выселение корейцев и китайцев с Дальнего Востока. А немцы Поволжья?..

— Прямота похвальная, капитан. Да зиждется она, позвольте заметить, не на квалификации упредителя, а на сознании своей непогрешимости, обложенной инструкциями, предписаниями, которые вы до буковки соблюдаете.

— Плохо же вы думаете, товарищ генерал, о своих подчинённых! — Голощёков сжимал зубы и желваки бугрились на его румяных щеках.

— Что ж, откровеннее не скажешь! Без обиняков! — Чугунов в новом свете увидел гарнизонного особиста. — Промашки ваши, как теперь я думаю, не просто изъяны в действиях, а порок, загнанный в глубь характера. Отсюда стандарт мышления.

— Я так понял, что вы, товарищ генерал, осуждаете моё исполнение служебного долга! Вы считаете, что указания сверху глупые и не отвечают духу времени?

— Да-а, вы, капитан, оказывается, фрукт с душком! По-моему, пора ставить вопрос о вашем неполном служебном соответствии.

— Разрешите подать рапорт о несогласии?

— Как положено Уставом РККА, так и поступайте, капитан.

В Читу Чугунов возвращался в одном купе с Васиным. Проводник принёс чай. Пили его с кусочками шоколада из запаса генерала.

— Густо глуп этот Голощёков! — заговорил Тарас Григорьевич, переживая стычку в Распадковой вновь. Ему было обидно, что до сих пор не раскусил службиста.

Васин отмалчивался. Предупреждение Голощёкову он принял и на себя.

— Этот субчик попортит крови! — вздохнул Чугунов.

Возвратясь в Читу, Тарас Григорьевич попросил принести ему личное дело Голощёкова. Десятилетка перед войной. Отец — профессор Иркутского университета — поспособствовал сыну попасть в спецшколу. А потом опять протекция — в тыловой гарнизон уполномоченным особого отдела…

* * *

«Дорогая, желанная моя!

Мне хочется говорить с тобой, чтобы не чувствовать себя одиноко. Стараюсь не оставаться наедине с собой. Тоска гложет! Мысли вьются вокруг тебя, далёкой, недосягаемой. Если бы я сказал тебе, что в восторге от своих обязанностей по службе, то был бы далёк от правды и впал бы в великое преувеличение. И всё ж-таки, как мне кажется, я приобрёл служебное соответствие (как научился фасонисто выражаться!). Каков твой благоверный!

Мой главный начальник в трауре: единственный сын, капитан-артиллерист, погиб где-то в Польше. Мы переживаем и сочувствуем — дядька шибко ладный. Не далее, как вчера, слушал его речения-нравоучения. Каюсь, смысл его наставлений не достигал моих извилин. Понимаешь, я, как озорник-мальчишка, считал в уме его «сие», «поелику», «сим», «коли»… Сознаю: хамство! И ничего не мог поделать с собой.

Еда наша не шибко, чтобы очень. А на «гражданке» карточки отовариваются не всегда сполна. Засадили пустыри, полосу отчуждения вдоль железной дороги, тропинки перекопали, лесные поляны взрыхлили. И, представь себе, обходятся без землеустроителей, как дважды два — восемь!»

— Записался, Семён Макарович! — В комнату заглянула Маргарита Павловна. — Чаи гонять не желаете?

Фёдоров в мыслях всё ещё разговаривал с женой и не сразу понял, что сказала хозяйка.

— Отведайте свежего смородинового варенья с добавлением бруснички — ароматное до чего!

— Всенепременно, Маргарита Павловна! По обыкновению, до седьмого поту?

— Так заведено, Макарыч, не нами. Не нам и разводить!

Погода стояла промозглая — дождь со снегом. По стеклам окон ручьями стекала влага.

Хозяйка догадалась, кому он писал.

— Аника-воин всё на позиции?

— Но-о. — Фёдоров улыбнулся: перенял-таки местное наречье!

Варенье было духмяное, уводило память в раннюю осень, к событиям в тайге.

— Скопцева вы хорошо знали, Маргарита Павловна?

— Как сказать… Больше, когда забривали в солдаты…

— По мобилизации?

— Но-о. Конец германской, чё ль… Платон развозом занят был по улусам. Отец его, тот, правда, чистый лавошник, отродясь в долги ни на грош! Скупердяй — свет не видывал!

— Не очень-то вы о них…

— Дак жизнь така. Вот, было, в Сотникове конокрада имали. — Маргарита Павловна подлила в кружку Фёдорова заварки. — Мужики осатанели — лошадей пять умыкнули! Так Скопцев-младший, веришь, оскалил зубы, как рыжий волчонок, всё под дыхало метил сапогом. Это вот втемяшилось, как сёдни вижу.

Повздыхав, отпив чаю, Маргарита Павловна добавила:

— Человек не орех, сразу не раскусишь…

— А Кузовчиков?

— Иван-то?.. Простодырый, прости мя, Господи! Что он, что его Груня — ни дров, ни лучины, а жили без кручины. — Она поправила косу — венок на голове, будто прихорашиваясь перед встречей с желанным. Улыбнулась, открыв ямочки на щеках: — По девкам да бабам мастак был Ваньча! Ох, па-адок был…

В окно затарабанили. Залаяла Найда.

— Кого носит в таку растелешь?