Антология советского детектива-39. Компиляция. Книги 1-11

Люди не могли взять в толк, что происходит, и в растерянности стояли вокруг, а Батон, извернувшись, ударил меня головой в лицо, и все вокруг загрохотало, будто бухнуло из пушек, заметались, запрыгали по мокрой мостовой фонари, завертелись над головой в бешеном танце голые ветки деревьев, я почувствовал, что по лицу у меня течет кровь, меня тошнило от ее ужасного мясного запаха, вдруг боль во всем лице стихла из-за того, что он вцепился мне зубами в плечо, и я чувствовал, как он вырывает из меня кусок мяса, мне бы, наверное, не выдержать этой муки, но отпустить его я не мог, иначе все они — вчерашние и завтрашние Крот, Лагунов, Прохацук, Белаш, Батон — меня бы убили, они оказались бы сильнее. И я не отпускал его руку. Я держал Батона в захвате поперек корпуса, прижимаясь к его рубахе своим разбитым в кровь лицом, в котором болела каждая клеточка, а он бил меня ногами, левой рукой под ложечку, в печень и не мог добить, заставить разжать руки. Вдруг я почувствовал, что скоро потеряю сознание, и хотя еще держал его руку, а перед глазами уже мелькало безумно-слепое лицо деда Батона, и Лена говорила: «…а какой ценой это достается, тебе безразлично, Стас», и мать, светя глазами, объясняла, что надо устроить свою жизнь вовремя, и Шарапов говорил: «Без нужды не обнажай, без славы не применяй».

Где-то далеко раздался тонкий частый треск, словно строчили из игрушечного пулемета, бешено забился в моем судорожном объятии Батон, и я понял, что это приближается патрульный мотоцикл. Батон рванулся и дико, страшно, как волк, завыл, мы оба упали на мостовую и покатились по лужам, по грязи, но рук я не разжимал. Потом приподнял голову и увидел, что желтый мотоцикл совсем рядом, я видел даже дымки из выхлопных труб и брызги из-под колес и видел, как с коляски спрыгнул а бежит к нам милиционер. Но Батон снова страшно ударил меня головой в лицо, на мгновение я откинулся, и он смог вырвать руку из кармана и выстрелить в меня.

В упор. Выстрела я не услышал, только что-то больно ударило в грудь, небо подпрыгнуло, как резиновое, и последнее, что я видел, — парящий надо мной в этом ненастоящем, резиновом небе милиционер…

Глава 40 Алеха Дедушкин

И сразу он отпустил руки, силы кончились и у меня. Кто-то меня держал, кто-то выворачивал из ладони пистолет, меня связывали, пинали, кто-то все еще кричал пронзительно тонко, замахнулся на меня таксист, его отталкивал милиционер, люди метались, и все шел и шел дождь, и что-то бубнили голоса вокруг:

— Поднимите голову ему…

— Расступитесь, граждане, воздуху дайте…

— «Скорую» вызвали?…

— Какая «скорая» — кончился он уже…

— Господи, молодой какой! Мальчик…

— Бандит проклятый!..

— Что же это делается, люди добрые…

Не доходили до меня никакие слова, потому что я все время смотрел на лежащего в грязи Тихонова. И у мертвого, лицо у него было удивленно-сердитое. Кровь и грязь уже спеклись на щеках. И глаза были открыты. Дождь стекал по его лицу круглыми каплями. И только сейчас я понял, что это я — я, я, я — убил его.

Лицо у него было, как у моего сына, неродившегося сына, в том страшном вещем сне.

Боже мой, что я сделал? Это же ведь не Тихонов вовсе, окровавленный, растерзанный, валяется под дождем на мостовой.

Это я свою собственную жизнь растоптал и растерзал. Вот и открылись передо мной все семь жилищ осужденного судьбой…

Глава 41 Станислав Тихонов

Яркий свет операционной лампы. Боль. Холод. Беспамятство. Все плывет, качается, и времени не существует, я нырнул в него, пробив тонкую пленку сна, как дрессированный тигр рвет в цирке горящее бумажное кольцо. Рядом на стуле — мать. В послеоперационную пускают только к умирающим. Значит, я умираю? Нет сил шевельнуть губами… И чей-то голос — где-то в изголовье, позади меня, — шелестящий, шепчущий: «…Старые часы в нагрудном кармане… Пулю увело… полсантиметра».

И вовсе это не послеоперационная, это гоночная «бочка»; громадная тяжесть прижимает меня к ревущему мотоциклу, и спираль круто, сильно разворачивает меня на грохочущей машине все выше, к белому полыханию юпитеров… Долго-долго, целый год светло. Потом снова темно. И теперь опять яростно вспыхивает свет — я вспоминаю шелестящий голос, спрашиваю:

— Часы?…

Мать протягивает мне на ладони блестящий искореженный квадратик, весь изорванный, размятый, и не разглядеть на нем тусклого циферблата со старыми черными стрелками… Бессильные горячие капли бегут у меня по щекам, и нет сил сказать матери, что она держит на ладони завещанную мне машину времени, которая разлетелась вдребезги, чтобы вновь подарить мне ощущение своего бессмертия — навсегда.

И снова плывут сны, короткие, легкие. Я открываю глаза, в палате полумрак. Девочка-медсестра сидит рядом со мной и читает книжку. Из окна дует слабый ветерок, пахнет листьями и дождем. Девочка перелистывает страницу, устраивает книгу поудобнее, и на обороте я вижу рисунок: монах дошел до края небесного свода и, высунув наружу голову, разглядывает чудесный и неведомый мир…

Васильева Людмила ...И двадцать четыре жемчужины

Повесть о том, как были похищены принадлежащие советскому народу ценности, как грабители решили переправить их за рубеж. Планы преступников срывают работники ОБХСС и советские граждане, помогающие обнаружить и сохранить государственное достояние.

Посвящаю моим друзьям —

Михаилу Корнеевичу Аникееву

и Владимиру Михайловичу Бурыкину

ПРОЛОГ

Владелец поместья Малые Камни — Исидор Львович Муренин в свое время объездил чуть не половину света. Его прошлая жизнь походила на увлекательный спектакль — с карнавалами в Венеции, весельем в Париже, итальянскими ночами, озвученными серенадами...

Старость настигла неожиданно, по-разбойничьи, подкараулила в Испании, там, где он ожидал ярких зрелищ и небывалых приключений. Вместо этого жгучее солнце над родиной тореадоров лишь обострило ностальгию — он вдруг затосковал о прохладе сумеречного леса в родовом своем поместье, о сжатых по осени нивах с тучами грачей над ними, вспоминалась родная Псковщина, где рядом с древним Старицким монастырем находилось поместье Мурениных. Все это было связано с детством и ранней юностью. Вспоминались дни учебы в Академии художеств, приносившие столько радости... Воспоминания манили на родину, вызывали слезу в старческих глазах, и теперь, возвращаясь в родное поместье, Муренин удивлялся, как же мог он многие годы прожить на чужбине.

Муренин прежде и подумать не мог, что при виде знакомого раздолья так разволнуется. Кажется, одну придорожную березу не променял бы сейчас ни на какие красоты чужих стран.

Он вышел из пролетки, прислонился к березе и оглядел окрестности. Справа раскинулось село Большие Камни, вокруг поля, хлеба поднялись уже высоко — чуть колыхнет их ветерок, заиграет поле, заволнуется, а поверху будто сединой подернется. Село спускается к речке Нивенке. А неподалеку, в стороне, стоит среди поля церквушка с погостом, словно островок. Дальше, впереди, луг, прорезанный глубоким оврагом, сплошь заросшим кустарником и болотными травами, — летом к нему и не подступишься. Сквозь густой кустарник чуть виднеется на той стороне оврага старинная монастырская часовенка. А выше, на взгорье, белеет Старицкий монастырь, поблескивает золочеными куполами. Почти вплотную к нему подступило село, тоже названное Старицким.

Слева видит Муренин самое что ни на есть близкое: дорогу к его дому, а по пути рощи березовые. Деревья прямые, стройные, одно к одному. До сих пор помнит Муренин, какой там всегда воздух пахучий, теперь уж он им вдосталь надышится.

За рощами, что взбегают на холмы и сходят к ложбинам, видны муренинские поля. К ним притулилась небольшая деревенька Малые Камни, окруженная овражками и разросшимися старыми ветлами...

Нет, не забылось ничего. Все вспомнилось так ясно, словно и не было этих долгих лет, прожитых вдали от родных мест, таких дорогих и милых его сердцу. Да разве есть где-нибудь еще такая скромная приветливая природа. Так и берет за душу...