Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
— Он был не один! С ним был другой! Где он?
Фан еще глубже забился в какую-то щель и замер.
Через несколько дней на передовой японец с белым флагом вручил русскому офицеру пакет, адресованный генералу Куропаткину. Это было письмо от японского командующего. Русский солдат Василий Рябов, сообщал командующий, был задержан на территории японской воинской части и в соответствии с законами военного времени был предан полевому суду и расстрелян. Японский командующий поражен храбростью этого солдата, мужественно принявшего смерть. Он сообщает о происшедшем генералу Куропаткину и выражает свое восхищение.
ГЛАВА IX
Разоблачение
Первая
47
Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 370.
Но накануне войны Россия была уже чревата революцией. Вот почему то, что делали русские военные патриоты-разведчики, заносилось в архив истории уже не только по ведомству царской России. На их дела в той или иной мере падал отблеск приближавшейся революции.
Подвиг разведчика Колаковского, разоблачившего германского агента Мясоедова, ждет еще подробного и скрупулезного исследования военных историков. Когда эта работа будет проделана, версия, изложенная нами, обретет новые детали, а возможно, иной ракурс. Вот почему на том, что рассказано на этих страницах, рано ставить точку.
Решетки на окнах были легки, ш у т о ч н ы, однако, когда арестант потрогал их, воспользовавшись отлучкою немца, к нему приставленного, убедился — не выломать, сделаны, что называется, от души, не на один день…
— Еще раз расскажите подробно, как вы попали в плен? — спросил офицер генерального штаба германской армии, чиновник бюро разведки Бауэрмайстер, говоривший по-русски свободно, без акцента (чему, впрочем, удивляться — до мая 1914 года жил в Петербурге как русский подданный, подвизался в сфере страхования имущества).
— Вы же знаете… Ваши солдаты схватили меня контуженным; патронов к нагану не было, отстреливаться нечем…
— Бедненький русский офицер… Нечем отстреливаться… Японцы в таких случаях кончают жизнь кинжалом.
— Кинжалы для русских офицеров поставляли до войны ваши заводы, клинки слишком быстро ржавели и крошились; не харакири ими делать, а старикам пятки щекотать…
— Стоит ли так злобно отзываться о нашей военной индустрии?
— Стоит. Это для вас она военная, для нас — изменническая.
— Изволите по-прежнему дерзить?
— Нет. Просто называю кошку кошкой…
— Так ведь это и есть высшая форма дерзости!
— В моем положении она-то и есть спасение…
— Ваше имя?
— Вы же знаете…
Бауэрмайстер по-прежнему словно бы не слышал собеседника, сказал еще раз, бесстрастно, будто со стороны:
— Имя?
— Яков.
Бауэрмайстер
повторил удовлетворенно, словно бы любуясь чем-то, одному ему видным:— Яков… Прекрасно… Яков… Почти Якоб, очень близко к прусскому, не находите?
— Нахожу, отчего ж нет? Русы и прусы — одного рода племя.
— Ну, так-то резко б не надо…
— Не привык таить мнение…
— Придется и этому выучиться… Итак, Яков… Имя отца, пожалуйста.
— Вы знаете…
— Пожалуйста, имя отца?
— Павел.
— Павел. Почти Пауль. А может, и впрямь, русы и прусы? — улыбнулся офицер генерального штаба. — И наконец, фамилия?
— Колаковский.
— Что-то есть в звучании польское, не находите?
— И отец и дед мой православные, католиком никто в роду не был.
— Не верите в теорию крови?
— Не верю.
— Только «дух определяет личность»?
— Только.
— Ну а как же тогда прикажете понять, что вы, православный, русский… Кстати, какой полк?
— Перед вами лежат мои данные, господин Бауэрмайстер.
— Вот я их и намерен перепроверить.
— Тогда я отказываюсь говорить с вами. Я — офицер, и слово свое почитаю абсолютным… Коли я сказал о своем согласии, извольте мне верить, а не устраивать пустые перепроверки… Мы так в гимназии баловались, в шестом еще классе, слабеньких духом пугали, начитавшись «Бесов»…
— Вы стали значительно более говорливым, после того, как мы подкормили вас в лазарете…
Колаковский откинулся, словно от удара:
— Вы своему начальству доложите: отныне я вообще говорить с вами перестаю и предложение свое беру обратно.
— Поздно, Яков Павлович. Ваше согласие служить германской разведке уже зафиксировано на фонографе, так что отказ ваш невозможен. Очень сожалею. В случае отказа мы ошельмуем вас в глазах офицеров двадцать третьего пехотного Низовского полка… Хотите послушать запись нашей беседы, когда вы в первый раз изволили дать трещинку? А я, словно капля, в трещинку юрк, юрк и затаился… И ждал, пока мороз ударит… Лед камень рвет, словно порох, Яков Павлович…
— Ну и какой же вам смысл меня шельмовать? Каков прок? — спросил Колаковский, хрустнув пальцами так, что гримаса свела лицо немца.
— Прок таков, чтоб другим было неповадно финтить! — отрезал Бауэрмайстер.
Колаковский поднялся из-за стола, попросил:
— Встаньте, пожалуйста.
— Это еще зачем?
— Я ударю вас по лицу, дабы вы имели основание вызвать меня на дуэль.
Бауэрмайстер вздохнул, закрыл глаза, долго сидел недвижно, потом откашлялся:
— Хоть я и могу вас швырнуть в карцер, ибо вы наш пленник, но тем не менее прошу принять мои извинения, Яков Павлович… Простите, милый, но в разведке проверка — вещь необходимая, мы ж вам — коли передадим петербургскую агентуру — вручим судьбы людей, наших друзей, так что простите, бога ради, Яков Павлович, и не держите на меня зла, коли можете…
Колаковский опустился на стул, снова хрустнул пальцами:
— Разве ж допустимо так, право… Тем более я пленник… Ну да ладно, я удовлетворен вашим ответом вполне, лжи нет в нем…
Бауэрмайстер чуть поклонился, лицо его снова дрогнуло:
— А не слишком ли вы меня легко простили? Нет ли в этом простолюдинства? Истинный дворянин не может быть столь снисходителен к оскорблению.
Колаковский перегнулся через стол и резко ударил офицера.
Тот упал с кресла, ударившись головою об угол стола.