Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20

— Ну нет, это не жалость, а самая настоящая страсть. Он как будто ею и живет, я же чувствую. Пусть он человек легкий и радостный, но вы его задели сильно, и никаким цинизмом он не прикроется.

— Я ничего такого не замечаю. Вы, должно быть, более компетентны в страстях. И давайте переменим тему.

— Анюта, вы три раза в ту неделю видели погреб: во вторник хотели там прибраться, в четверг, осматривая дом, и в понедельник, когда там находился Павел Матвеевич. И в погребе ничего не изменилось?

— Ничего.

— А как вы осматривали… перебирали вещи, да?

— Там перебирать нечего, все на виду. А почему вы спрашиваете?

— Да просто интересно, с какой стати Павел Матвеевич оказался именно в погребе?

Но ведь он… — Анюта помолчала. — Он ведь с ума сошел. Дмитрий Алексеевич его позвал, а он сказал про какие-то лилии, что их закопали… Что за лилии?.. Мама их так любила…

— Любила? У вас они росли в саду?

— Да, за домом.

— За домом… Из светелки были видны?

— Может быть… там кусты кругом. В общем, они росли на полянке, где стол стоит.

— А сейчас?

— Нет. Я ничем не занимаюсь. Все равно.

— Но вы помните точное место, где они росли?

— Конечно… Анюта вдруг обеими руками схватилась за мою здоровую руку. — Вы думаете… вы хотите сказать, там Маруся… что ее кто-то закопал?

— Да нет… не знаю, — я и сам был ошеломлен. — Ведь сад осматривали?

— Весь осматривали, с собакой… Ведь если копать могилу, ведь заметно? Иван Арсеньевич!

— Анюта, погодите! — у меня мелькнула безумная идея. — Сегодня я не могу отлучиться из больницы, после обеда хирург из района приезжает смотреть снимки моей руки… — хирурга мы и вправду ждали, но я мог бы ускользнуть после его визита. Однако моя идея собрать их всех четверых на лужайке, где когда-то росли лилии, не могла осуществиться сегодня: надо было еще поймать Бориса и Вертера. — Сегодня не могу, а завтра мы проверим. Вот что, поезжайте в Москву прямо отсюда, переночуйте там. У вас есть с собой деньги?

— Я останусь. Я Марусю не боюсь.

— Зато я за вас… впрочем, как знаете. Я приду к вам в семь часов вечера завтра.

— Буду ждать.

Мы вышли из беседки и пошли в высокой пестрой траве, в ромашках и венериных башмачках. Анюта впереди. На ее волосы, на пышный блестящий узел, лежавший низко на шее, вдруг села бабочка — как драгоценное украшение, — прозрачные узорные крылья задрожали, вспыхивая на солнце. Я засмотрелся и заговорил задумчиво:

— Как бы мне хотелось увидеть тот портрет Дмитрия Алексеевича. Я представляю вас в голубом, а Марусю в красном…

— Да! — Анюта обернулась, бабочка вспорхнула. — Именно так. Я в бледно-голубом длинном балахоне из кисеи, а Маруся в пунцовой шали с кистями.

— И обязательно драгоценности, — продолжал я. — На вас, например, серебряный обруч с жемчугом и волосы распущены. А у Маруси на левой руке тяжелый золотой браслет. Нравится?

— У нас драгоценностей никогда не было, даже у мамы. Мы жили в обрез.

— Неужели Маруся вообще украшений не носила, хоть дешевых? Девочки любят всякую мишуру.

— Ей не нужно было. Она сама была драгоценность.

…Дверь в палату оказалась чуть приоткрытой, сантиметра на два. Я остановился: да, все слышно. С некоторых пор — даже не знаю когда, на днях — меня временами охватывало странное ощущение. Опасности? Да нет, слишком сильно сказано… чье-то невидимое, осторожное внимание — так, словно тень в окне, шорох в траве, след на песке.

Однако мои инструкции выполнялись четко: Василий Васильевич жаловался, что я ничего не рассказываю, «развел секреты, а ведь черт-те что творится, но непонятно». Стоическое молчание моих помощников на допросах компенсировалось полнощными беседами: бухгалтерский опыт и восемнадцатилетний задор.

— Дмитрий Алексеевич, — сказал я, входя, — прошу прощения за давешнюю сцену. Хотел спровоцировать Анюту на откровенность — и перестарался.

— Осторожнее, Иван Арсеньевич! — угрюмо отозвался художник. — Девочка слишком много страдала — я вас предупреждал. Уже три года…

— Я хочу вырвать ее из этого смертного круга.

— Каким образом?

— Найти убийцу.

— У вас есть какие-то предположения? Вы подловили Вертера?

— Пока не удалось. Он сидел в теньке на крылечке.

— А, черт, я так на него надеялся! Что значит ваша фраза «Маруся кого-то любила и боялась», и с кем она должна была встретиться в среду? Что вы знаете?

— Утром она сказала сестре, что чего-то боится, и тут же почти выпроводила ее в Москву.

— Но ведь это был розыгрыш? Или нет?

— Эти ее розыгрыши… Знаете, Дмитрий Алексеевич, один человек сказал, что она играла с огнем и доигралась.

Он пристально посмотрел на меня.

— Этот ваш человек, видно, хорошо ее знал, лучше, чем я. Но неужели Вертером она нас всех так провела, что мы просмотрели рядом с ней какого-то монстра?

— Что-то просмотрели. К Пете она обратилась с уже готовым решением поступать в университет. Актриса, завораживающая своей игрой и сама ею завороженная, — на что она могла променять это счастье? На филологию? Не верю. Женщина все отдаст только за любовь.

— Боже мой! — воскликнул Дмитрий Алексеевич. — А я ее считал капризным ребенком. И все же непонятно: любовь любовью, но зачем менять сцену на университет?

— Мне тоже непонятно. И для всех вас ее решение было неожиданным?

— Совершенно неожиданным. Павел говорил: «Подумай, больше ты ни на что не способна». В феврале ее смотрел мой старый друг — великолепный актер, — Дмитрий Алексеевич назвал известную фамилию. — Она играла Наташу Ростову и всех поразила. И вдруг!..

— Вы все почему-то вспоминаете именно этот спектакль.

— Он оказался последним. На эти ребятишек было смешно смотреть, но не на нее: она была в своей стихии — Наташа Ростова, в коричневом бархате, в пунцовой шали… Не убавить, не прибавить!

— А мне представляется, там не хватало последнего штриха — для полноты картины.

— А именно?

— Золота.

— Золота? Не понимаю.

— Я как-то вдруг представил эту шаль, пышный бархат, блестящие волосы в пляске и золотой блеск… знаете, вспыхивает золото… что-то такое — ожерелье или серьги… нет, браслет!.. именно тяжелый золотой браслет на левой руке.