Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20

— Так у вас же инфаркт, — сказал хладнокровно врач, когда я пришел в себя. Я не знал, что это значит. Чувствовал только боль и тошноту. Мне дали какую-то таблетку.

— Лежать и не вставать. Кормить будем в палате, в кровати.

Я ушел. Меня тут же начали колоть, давали таблетки,

от которых, как мне казалось, усилились боли в сердце. Я об этом сказал доктору. Таблетки не помогали. Он не знал, что же дальше, как меня лечить. Я это понял по его растерянному лицу, хотя он стремился этого не показывать, оставаясь с непроницаемым видом. Через несколько дней я вышел из палаты в сквер на свежий воздух. Рабочий день уже кончился, все врачи разошлись, а мой лечащий почему-то задержался. Увидев меня, он подошел с портфелем в руке, не спросил о самочувствии, смотрел как на какой-то предмет, припоминая, что же хотел сказать.

— Вам надо ехать в Москву. Вам показана операция.

Он еще что-то говорил невнятным голосом, но я его

больше не слушал. Да и он шел домой, на ходу предлагал мне операцию не где-нибудь, а на сердце. Я не стал его задерживать и упрекать, что он своим экспериментом довел меня до такого состояния.

С нелегкими мыслями я переночевал в палате. Утром собрал все в портфель и убежал из стационара, чем вызвал переполох у всего персонала. Знакомый профессор взял шефство надо мною, возмущаясь тем, что мне устроил экспериментатор. Между тем избирательная кампания набирала обороты, а я должен был придерживаться заданного профессором режима. Безнадежно отставал в активности от претендентов в депутатский корпус. Появились на заборах листовки с наветами в мой адрес усердствовавшего директора завода, шедшего в открытую против меня. Я же такого допустить не мог, строго придерживаясь закона. Позвонил в избирательную комиссию, указал на нечистоплотность «противника».

— Если не прекратится такое, я вынужден буду снять свою кандидатуру. У меня же на листовки денег нет и ответить ничем не могу. Меня отговаривал секретарь горкома, заверяя, что он на моей стороне. Это была ложь. Между ними был заключен альянс. Сам секретать боролся за избрание и нуждался в его помощи.

— Партия лежит плашмя и лучше ей не вмешиваться в выборы, — говорил мне секретарь горкома. — Только навредит…

Это было для меня ново. Везде партии борются за своих кандидатов и вдруг такое мнение. Моя избирательная платформа в защиту России, обновления нашей жизни, очищение от всего наносного, проведения реформ в рамках социалистического выбора, как это предлагала партия,

находила полную поддержку избирателей, где мне пришлось выступить.

Народ своим трудом создал супердержаву. С этим надо было считаться и не разваливать государство, а укреплять его.

После пребывания в стационаре, ко мне в кабинет ворвался довольно самоуверенный молодой человек, но уже успевший защититься и возомнивший из себя ученого, с предложением о сотрудничестве в избирательной кампании, что должно, как он просчитал, принести успех мне и ему. Я насторожился.

— Что конкретно вы имеете в виду? И почему обращаетесь именно ко мне?

Он как игрок не сразу раскрывал карты, но вынужден был изложить свои планы.

— Ваша контора располагает уникальными материалами и грешно было бы сидя на них не использовать. От вас исходят все головокружительные сенсации. О них пишут и говорят. Обыватель на них не то что клюет, а глотает. Умопомрачительную карьеру делает Калугин. Дайте мне что-нибудь такое, чтобы зажечь ярким огнем рекламу.

— Саморекламу?

— Привлечь к себе внимание публики… И, конечно, к вам.

— Каким образом?

— Я ставлю перед вами в одном из своих выступлений громкогласно вопрос о реабилитации…

— Кого?

— Надеюсь, вы мне подскажете такое дельце. Упускать возможность никак нельзя. Нельзя отставать от моды, — распалялся кандидат в депутаты, упиваясь своей идеей.

— Ну, как же… Давайте реабилитируем Сорокина, бывшего Главкома на Северном Кавказе. Колоссально!..

— Мы не можем реабилитировать никого. Это дело прокуратуры и суда.

— Нам важно вытащить этот вопрос, взбудоражить избирателей громом среди ясного неба, а там и трава не расти.

— Но это же авантюра!

— Я бы не сказал столь категорично, — не обиделся кандидат в депутаты. — Есть, конечно, элементы риска. С этим я согласен. Рискнем? Все окупится, — уговаривал он меня.

— Вы что-нибудь знаете о Сорокине?

— Кое-что читал. Литературу…

— Дело Сорокина, вернее история его измены, известна каждому школьнику. Вы можете промахнуться, ставя вопрос о его реабилитации.

— Если начистоту, мне до лампочки его реабилитация, — доверительным тоном сказал кандидат. — Главное — пошуметь и извлечь из этого пользу. Сейчас все так поступают, чтобы пробиться. Все останется между нами. Слово джентльмена.

— Мы же с вами не американцы. Не могу вам помочь. В авантюрные игры не играю и вам не советую, — с трудом сдерживая свое возмущение, сказал я ему.

Разочарованный любитель скандальных Приключений ушел ни с чем. Он был не одинок. Многие кандидаты походили на моего собеседника — «джентльмена», надеявшегося прославиться, заявить о себе каким-нибудь дельцем, как и шумливый кандидат из директоров.

Что-то похожее было и у того секретаря горкома, принесшего после его избрания свои извинения. Я их не принял, оставив на его совести двуличие. Теперь оно совсем обнажилось.

Вскоре меня еще раз выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета Российской Федерации, даже зарегистрировали, но я снял свою кандидатуру, опубликовав заявление об отказе участвовать в нечистоплотной игре.

39

…Геннадий Иванович считал себя в неоплатном долгу перед Ольгой. В ожидании нервно ходил взад–вперед на улице, полагая увидеть ее озабоченной, ждущей встречи с ним. Он даже приготовился как-то успокоить ее, сказать, что солнышко по–прежнему светит из голубого поднебесья, а если набегут тучи, грянет гром и застучит по крышам град, то это ему еще больше по душе: разыгравшаяся стихия всегда близка его натуре потому, что после нее природа благоухает, мягко светит солнце, то самое, которое по ее уверению ни с чем не сравнимо, которому она молилась как Богу. (Его она называла — мое Солнышко).

И вдруг он увидел ее улыбающейся, без тени каких бы то ни было забот и огорчений, навеселе как после выпитого шампанского, которое она очень любила и, поднимая бокал, клялась всем земным в своей преданности ему до конца своих дней. Правда, Гришанов иногда сомневался

в этом. Она пришла в красном платье, белым горошком, с глубоким вырезом, словно нарочито, чтобы бросить вызов. Ему нравилось это платье, из купленного им материала и сшитое по его заказу, но сейчас оно только раздражало его.

Он хотел ей сказать многое, но оно улетучилось, как только она снисходительно подала ему руку. Он был настолько ошарашен, что не находил слов, не понимал происходившего на его глазах, как в театре, перевоплощения.

— Что с тобой?.. Это ты?

— Как видишь, — пыталась она как-то уйти от объяснения.

— Не понимаю тебя.

— Не надо об этом. Обстоятельства изменились, трудно стало встречаться…

Гришанов все понял, но тут же зачем-то спросил, словно хотел убедиться она это или нет. Похоже, что перед ним стоял другой человек.