Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20

— Кажется, зимой, — сказала она. — Да, да, зимой! Дези тогда очень зябла на улице, и я шила ей, — конечно, в свободные минуты — душегреечку. И он сказал, что такой наряд порадовал бы любую модницу. А этот худощавый, со впалыми щеками — он проходил по разовому пропуску. Дважды или трижды… Обыкновенная фамилия. Юнусов, или Юсупов, или Юлдашев…

Близился вечер. Пора было ехать на Новую.

Правую дверь на лестничной площадке третьего этажа нам отворил преклонных лет мужчина. Пепельная грива, тускловато-вдохновенный взгляд из-под косматых бровей. Да, конечно, это был он, отставной товаровед Ардальон Петрович Снетков. Я представился и объяснил, зачем мы пришли. Пенсионер шаркнул ножкой и изогнулся в полупоклоне, отчего галстук, украшавший выцветшую ковбойку, повис вертикально, точно к нему был подвешен некий грузик, призванный превратить эту принадлежность галантереи в маятник Фуко, при посредстве которого ученые доказывают, что земля вертится. Вертится земля или не вертится, мы с Норцовым в этот момент не установили, зато хозяин после предварительных приветствий сам завертелся волчком, одновременно приглашая нас в комнату и показывая, какие замечательные висят в прихожей оленьи рога. Он приоткрывал дверь в ванную, где по вине домоуправления бездействовал кран, но зато был отличный, просто отличный кафель. Он слегка похваливал антресоли, сооруженные его усилиями над коридором. Он обнажал легким мановением руки передний план этих антресолей, чтобы мы могли воочию убедиться в их вместительности, а заодно оценить по достоинству перепела в клетке, которая была установлена здесь исключительно ввиду жаркой погоды, но с наступлением темноты, безусловно возвратится на балкон.

— На балкон вы часто выходите? — спросил я Ардальона Петровича.

— Помилуйте, да я там днюю и ночую. В жару опущу шторы и коллекции рассматриваю. Я большой антиквар, большой антиквар, — Ардальон Петрович склонил голову, как дирижер, раскланивающийся с публикой после коронного своего выступления. — Пройдемте, однако, в апартаменты, — сказал Ардальон Петрович.

На стенах квартиры, помимо скрипки, висели вперемежку: блюдо, расписанное голубыми пальмами над перламутровой волной, полочка с чучелом попугая, акварель среднего достоинства, на которой красавица, также среднего достоинства, склонившись над колодцем, кого-то высматривала в таинственной глубине. Много там было еще рассовано, раскидано, расклеено всякой всячины — глиняные вазы, кипы альбомов с медными застежками. И всюду — на полу, на тумбочках, на столиках — приемники, приемники, приемники.

— Разрешите присесть, — спросил я.

— Присаживайтесь, присаживайтесь, — прижал руки к галстуку Ардальон Петрович. — Отведайте плодов земли сей!

— Мы хотели бы поговорить с вами о вашем соседе, — начал я. На коленях у Норцова тотчас оказался блокнот.

— Всегда рад — и от всей души, — отозвался Снетков. — Марочки посмотрим?

— Потом можно и марочки. Но сперва — Налимов.

— Так что же — Налимов? — переспросил с недоумением и беспокойством Ардальон Петрович. — Не слышно его, не то что тех, — он ткнул пальцем в потолок. — Бобылем живет. С дамами отношений не поддерживает. Хотя одна, помню, в хламиде такой, без талии — так заходила три раза. А так — что же Налимов? — Ардальон Петрович развел руками, как бы поясняя, что человеческая личность непостижима.

— Запомнились вам другие посетители Налимова? Какой-нибудь мужчина!

— Они не ко мне, увы, заходили, — сказал Ардальон Петрович, намекая голосом, что я оскорбляю его достоинство.

— Надеялся, что вы случайно обратили внимание. Женщину-то вы запомнили.

— Прекрасный пол — утешение взора, — объяснил Снетков.

— И тут экспонаты? — фамильярно постучал я пальцем по шкафному брюху.

— Открытки с географическими видами. А также манускрипты. Преимущественно восточные. Коллекция. В одном, собственно, экземпляре. От отца в наследство. А у отца — от муллы, подарок по случаю дня рождения. Чиновником при градоначальнике он был, отец мой, — говорил Снетков.

— Но вернемся к нашим мужчинам, — развернулся я лицом к Снеткову, когда передо мной в пятый раз вырос шкаф, увенчанный идолом. — Что они тут говорили шестнадцатого?

— Ах, боже, вы, наверное имели аудиенцию у этого директора, что навещал меня на днях? Позвольте, вчера, именно вчера! И он известил вас об этих голосах?

— Да, конечно. Но нам хотелось бы обо всем узнать поточнее… В этот вечер вы сидели на балконе, — подсказал я.

— Вы правы, в этот вечер я сидел на балконе, — Снетков охотно подхватил мой эпический ритм. — Передо мною на столике стоял старый приемник и лежали альбомы с Японией. Волшебная страна! Я рассматривал открытки, и душа моя путешествовала по этому красивому краю. Как вдруг, — после «вдруг» Снетков схватил меня за руку, в глазах его блеснули трассирующие искорки, какая-то маниакальная морщина залегла меж бровей. — Как вдруг на соседнем балконе, за перегородкой, громкие голоса. Сначала они, конечно были тихими, и я на них не обращал внимания. А потом чей-то голос, не Налимова, выкрикнул: «Убийство или самоубийство!» Раздался демонический хохот — и все смолкло.

— Прекрасно, — одобрил я Ардальона Петровича. — А теперь просьба: постарайтесь воспроизвести в меру вашего артистического дарования, эту фразу: «Убийство или самоубийство!».

Мой собеседник приступил к делу с наслаждением. Раз двадцать он выкрикивал эту фразу и встряхивал гривой, и, вживаясь в роль, простирал руки то ко мне, то к Норцову, а с наибольшей охотой — к идолу. Но в каждом варианте его что-то не устраивало, хотя, по моему неискушенному мнению, эти варианты очень один на другой походили. Так провинциальный трагик начала века должен был провозглашать в модной мелодраме: «Кошелек — или смерть!». Если, конечно, в тогдашних модных мелодрамах встречалась такая реплика!

В понятые мы пригласили пожилого дворника в тюбетейке и налитую здоровьем гражданку из верхней квартиры. Дворник задумчиво побряцал связкой ключей, и хотя эта увертюра настраивала на длительное ожидание, отворил налимовскую дверь довольно быстро. Зажегся, поморгав, голубоватый бра, и моя свита следом за мной застучала каблуками по линолеуму, а после очередного щелчка очередного выключателя и по паркету. Стандартная люстра — три висячих матовых колпачка — бесстрастно озарила стандартную мебель. Сервант с набором рюмок за стеклом, непокрытый стол, кушетка с зеленой обивкой и такие же, с зеленой обивкой стулья, небольшой книжный шкаф, да еще тумбочка с телевизором, все новенькое и безличное. Лишь фикус в кадке и письменный стол грубоватой отделки несколько мешали взаимному подмигиванию и переглядыванию полированных плоскостей. Да, жилье Налимова, на взгляд детектива, было таким же безукоризненно гладким, как, скажем, поверхность стола: не за что зацепиться. Никаких подозрительных или хотя бы неподозрительных следов. Даже и предметов, не входящих в гарнитур, очень мало. Такое ощущение, будто работаешь в витрине мебельного магазина. Пыли, правда, многовато для витрины.

— Не жилье, пособие по стереометрии, — процедил Норцов.

Наскоро покончив с сервантом, столом и прочими полированными штуками, я переложил щепотку сигаретного пепла из кадки в спичечную коробку и буквально ринулся к книгам. Но и здесь меня ждало разочарование. Черные пузатые тома большой энциклопедии. Полный комплект. Собрание сочинений Мамина-Сибиряка. Полный комплект. И все! Ни одной брошюры, ни одного журнала. Ничего. Даже старого учебника завалящего — и то не было. Как будто обитатель этой комнаты свои духовные потребности покрывал «Приваловскими миллионами» да телевизором!

— Придется все перелистывать, — в этот момент скудость налимовской библиотеки доставила мне даже некоторое удовлетворение. — Еще с полчасика у вас отнимем, — извинился я перед понятыми.

— О-от, — сказала женщина, как бы давая выход своим сокровенным мыслям. — Кто тихо живет, затаившись, от того чего хошь жди, только не добра, — и чинно сидевший рядом с ней старик-дворник закивал своей тюбетейкой.

Ни первый том, ни второй ничего не дали. И так шло до бог весть какого тома, на букву «С», кажется, из которого выпорхнул исписанный листок бумаги. Уф! Хоть какой-то признак жизни в этом меблированном склепе.

Пробежал текст наскоро, потом — медленно, со значением, потом еще и еще раз, меня — там, внутри себя, — интонации:

«Восход солнца ранний: 3 часа 30 минут. Сияет солнце над горами, уткнувши взоры в ручеек, своими верными шагами идет тропинка на восток. На склонах — тонкая береза. Гнет ива ветки над водой. Ее немеркнущие слезы не угрожают нам бедой. Возьми, о путник, скромный посох, открой глаза и в путь иди! Твоим бесчисленным вопросам мечта ответит впереди. Ее пути бредут, петляя, своей тропой и не своей. Там ждет тебя арча большая — одна средь черных тополей».

Первое, что пришло в голову: перед нами фрагмент из географического трактата Маджида аль-Акбари в переводе Налимова. «Возьми, о путник, скромный посох!» — типичный трактат. Странное дело! Отчего же так мелодично звучание этих строк. Тра-та-та-та-та-та-та-та-та. Ага! Стихи! Поэтический эквивалент творений Маджида, записанный без разбивки на строки…

Мы направились к двери в прежней последовательности: я в роли направляющего, старик-дворник, гражданка с верхнего этажа и Норцов в арьергарде. А в коридоре меня охватила смутная неудовлетворенность, как в детстве при делении дробей с заранее запланированным остатком. Условия задачи вроде бы соблюдены и выжать из них еще что-нибудь невозможно, и тем не менее хочется перепрыгнуть запреты логики и делить, делить, делить, пока, наконец, упрямый остаток не разделится… Я подождал Норцова и шепнул ему: