Антология советского детектива-42. Компиляция. Книги 1-20

В показаниях перебежчика обнаружилась любопытная подробность: на пограничном посту, где заперли русского, служит односельчанин убитого старика — Юсуф. Приехал он только на днях из города, где обучался в какой-то школе у «жвачных», — так прозвал народ иностранных военных за их привычку жевать резинку. Родом Юсуф из какого-то племени, живущего в глубине страны. Юношей этого племени часто вербуют в пограничную стражу.

Так, постепенно, штаб отряда накапливал данные о Баскове, об окружающих его людях. Ковалев с жадностью поглощал каждую новость. Что же будет с Басковым? Как вызволить его? Найдет ли он там друзей?

И вот еще новость, нежданная, огромная: Басков сам подал весть!

На пятую заставу пришел крестьянин из пограничного колхоза и принес записку с той стороны. Он косил у реки, его окликнули два мальчугана, плескавшиеся в заводи, среди скал у того берега, и один швырнул камешек… Так и достигло заставы послание Баскова и в тот же день было переслано в штаб отряда.

Полковник Костенко протянул Ковалеву лоскуток желтой бумаги. Две строки, всего две строки, написанные в спешке, нетвердой рукой, большими буквами.

Кто же такой Харджиев? Что это за помощник, которого должны прислать? Когда? Зачем?

— Сложная задача, — сказал Ковалеву полковник.

Капитан пожал плечами.

— Битва в тумане, — сказал он.

— Что?

— На войне, товарищ полковник. Вспомнилось.

— Басков молодец. Вот вам и неженка!

— Товарищ полковник, — сказал Ковалев. — Попробуем ускорить очную ставку. Он же здоров. Сам утверждает.

— Конечно, конечно. Ох, до чего же тошно спорить с этой публикой! — вздохнул Костенко. — Харджиев… Харджиев… Постойте, я от кого-то слышал… Новоселов упоминал какого-то Харджиева.

— Полковник Новоселов?

— Нехорошо беспокоить его, но…

Он встал, сунул в карман папиросы, снял с вешалки плащ.

«Да, битва в тумане», — думал Ковалев, сидя в машине, под шум дождя, барабанившего над головой. Воспоминание преследовало капитана. Серый туман, обжигаемый вспышками выстрелов, невидимые разрывы мин. Он сам, сержант Ковалев, бегущий в атаку. Падающий в болотную слякоть. Разогревшийся автомат в руках…

Тогда — на войне — было проще. Даже там, в Пинских болотах, в тумане…

Они выехали из города. Шоссе взбиралось на рыжий, выгоревший холм. Внизу колыхалось море, тяжелое, придавленное облаками. Там и сям белели домики, разбросанные по побережью. Один — с палисадником, с одиноким тополем, у крыльца — стал быстро расти за ветровым стеклом машины, расплываясь в дождевых струях.

— Приехали, — сказал Костенко негромко.

Они вошли. Ковалев осторожно опустил за собой задвижку. Миновали веселый костер георгинов, потом долго, молча соскребали грязь с подошв.

Открыла женщина — дородная, высокая, в байковом халате и в шлепанцах. Впустила офицеров приветливо, как старых знакомых. Голос у нее был певучий, ласковый.

— Можно, можно, — сказала она. — Как же не можно? Вам всегда можно!

— Как он? — шепнул Костенко.

— Так же, — ответила она с коротким вздохом. — Ваня! — произнесла женщина громко, вводя гостей в горницу. — Ваня! К тебе!

Новоселов — полковник в отставке, бывший начальник отряда — лежал на диване, — седой, со старческим румянцем на щеках, в накрахмаленной, вышитой украинским узором сорочке. Вот уже восемь лет, как он слег, и все, даже он сам, знали: помочь ему нельзя.

— Извини, Иван Степанович, — сказал Костенко. — Коли остался тут с нами у границы, пеняй на себя. Сам виноват. Надоедаем тебе.

Фамильярной грубоватостью он скрывал жалость.

— Садитесь, — глаза больного заблестели. — Ну как, добился ты в округе? Прибавили паек восьмой заставе?

— Ни в какую! — махнул рукой Костенко. — Начпрод новый, Феоктистов, знаешь…

Он выругал начпрода за формализм, потом оба полковника, — в который уж раз при Ковалеве, — посетовали. Ведь пустяка не хватает до нормы высоты, семнадцати метров! Сколько было ходатайств, споров… Нет, не числят заставу высокогорной, не дают горного пайка — и баста!

— Да что ты всё об этом? — спросил Новоселов. — Другие ведь заботы есть. Вижу!

— Заботы всегда есть…

— Как я заболел, так и че-пе у нас не стало! — сказал Новоселов полушутя. — Благодать божья! Курорт да и только… Надо было мне раньше заболеть, а?

«У нас», — отдалось в мозгу Ковалева. Как неизменно сознает он себя пограничником! Ковалеву и хорошо и трудно у постели Новоселова — человека, ставшего образцом мужества и верности боевому знамени. А трудно потому, что приходится обманывать больного. Врачи строго-настрого запретили его волновать. А ведь он имеет право знать всё. Не вернулся на север к родным лесам. Поселился тут, в сухой степи, у своей, кровно своей границы.

— Заботы есть, как им не быть, — с усилием повторил Костенко, — но че-пе особенных нет. Один небольшой вопрос. К твоей богатой памяти хочу обратиться, Иван Степанович. Ты как-то поминал некоего Харджиева.

— Харджиева? — встрепенулся больной. — Как же! Известная личность в свое время… Тебе что, для истории части понадобилось?

— Да, да, — обрадовался Костенко. — Именно для истории, Иван Степанович.

— Двадцать четвертый год, — сказал Новоселов спокойнее. — Налет на нашу заставу. Эх, забываем мы, плохо храним факты… Кто сигналил Сафару-мирзе фонарем с нашей стороны? Харджиев, кто же еще?

— И куда он делся потом?

— Утонул. Искали его, полтора месяца длился поиск. Сунулся за кордон вплавь и утонул.

— Что же… Обнаружили тело?

— Нет. Не обнаружили. Были сведения. Да в чем суть-то? Объявился он, что ли? Воскрес?

— Для истории… Всплыла фамилия. Может, и не тот Харджиев.

— Харджиев… враг серьезный и старой закалки, не шушера, навербованная среди перемещенных.

— Значит, мог и воскреснуть? — в упор, оживившись, спросил Костенко.

— Не лишено… Постой, мы связного поймали, шел к этому самому Харджиеву. Со словесной директивой. Многое выветрилось, но одну фразу помню. Мы здорово головы ломали, так и не раскусили тогда. «На вас возлагается охрана трезубца», — произнес Новоселов раздельно. — Черт их ведает…

Костенко и Ковалев переглянулись. Это не укрылось от больного.

— А ведь ты врешь, Григорий Анисимович, — молвил он укоризненно. — Врешь ведь. Не для истории ты спрашиваешь. Врешь, за нос меня водишь.

Костенко помялся и виновато вздохнул:

— Ты прости, Иван Степаныч, медицина… она нам всем диктует, так что…

— Ладно, ладно. Прощаю, так и быть. Ну, так зачем тебе Харджиев? — спросил он строго.

Всей правды Костенко сказать не мог. О похищении Баскова он умолчал, сообщил об Уразбаеве — уста-пловчи, о странных событиях, связанных со старым домом Дюков. Новоселов приподнялся на подушках: