Антология советского детектива-42. Компиляция. Книги 1-20

«Хитер бобер», — подумал Лешка. Ему почему-то вдруг стало тоскливо, так тоскливо, что пешком бы ушел домой. И пьяная откровенность Антона раздражала, хотелось возражать ему, злить его. А Антон, растягивая слова, с шепелявинкой жаловался:

— Такая у меня проклятая жизнь, Лешенька. Но теперь я с себя этот хомут сниму. Я никого не трогаю, не ворую, меня тоже не трогайте. Такая у меня линия жизни, понимаешь. Да и у других такая же, но они втихую к себе добро прискребают.

— Врешь ты!

Антон споткнулся, глянул на него косо, потом хмыкнул.

— Хм! Тоже вроде что-то смыслишь. — Посидел молча, босой пяткой разворотил муравьиную кучу, встал. — Гляди, вот он, колхоз. Мурашам иначе никак невозможно, мелкие твари потому что. А если у меня котелок исправно варит и руки крепкие — зачем мне вся эта лавочка? Пальцы, Лешенька, у каждого к себе гнутся. Природой так определено.

Лешка вытянул руки, сжал и разжал кулаки, рассматривая пальцы с подковками грязи под ногтями. И верно, к себе…

III

Жиденький свет из оконца падал на лицо Мартына Семеновича. За одну ночь он заметно похудел. Под глазами обозначились темные полукружья; кожа одрябла, слеглась у рта глубокими складками. Лешкин отец наклонился над ним, тихо спросил:

— Ну, как ты?

— Пока ничего, терпимо.

— Садитесь, Иван Петрович. — Антон придвинул Лешкиному отцу скамейку. — Может, чайку желаете?

— Я самолет вызвал, Мартын Семенович. Неисправный он у них, но обещали.

— Какой самолет придет, сколько в нем мест?

— Самолет трехместный, а что?

— Антона хочу с собой забрать.

Антон придвинулся к Лешкиному отцу, рассудительно заговорил:

— Одного нельзя отправлять. Тяжело ему будет без присмотра и помощи. А кому другому за ним присматривать, если не мне?

— М-да-а, — неопределенно протянул Иван Петрович. — С одной стороны, все так, с другой… Мы тут посадим, там снимут. Выходит, можно обойтись без сопровождающего.

— Не то, нет, — отрицательно качнул головой Мартын Семенович. — С женой ему помириться надо, пока начисто все не расклеилось.

— Да-да, с женой… — Антон вздохнул. — Камень на сердце давит. Свижусь с ней, покаюсь — и сразу же сюда. Другой дороги у меня нет: полюбил, прикипел душой к нашему коллективу…

Во время этого разговора Лешка стоял у распахнутых дверей зимовья. При последних словах Антона брезгливо дернул губы, пошел к лабазу. Под ним двое парней складывали в рюкзаки продукты. Рюкзаков Лешка насчитал пять. Значит, для отца, для него, для Антона и этих парней. Но Антон, видать, улизнет. Отпустит его отец: не может он не отпустить, если сам Мартын Семенович того хочет. А в самолете еще одно место останется свободным.

— Ленька! — Отец вышел из зимовья. — Ты бы письмо матери написал. — Он остановился рядом, положил руку на Лешкино плечо. — Ты чего такой?

— Так, ничего… — Лешка смотрел вниз, сколупывал с подола рубахи кусочки коры.

— А все-таки? — Отец слегка сжал плечо.

— Хочу… домой, — через силу выдавил Лешка.

— Вот тебе раз! Это почему же так?

— Мне… у меня… — замялся Лешка. — С математикой слабо. Заниматься надо. — У него огнем вспыхнули уши. Не умеет он врать, как Антон, не получается. От злости и стыда он стал решительнее, торопливо добавил: — Нет, не с математикой…

— С химией… — усмехаясь, подсказал отец.

— Нет, не хочу тут жить. Не люблю, ненавижу тайгу.

— Даже ненавидишь? — Отец убрал с плеча руку. — Не успел разглядеть, а уже ненавидишь. Как же это? Эх, Ленька, Ленька… Я думал, ты у меня орел, а ты — сорока. Стрекотал, стрекотал, но дошло до дела — к маменьке потянуло. Что же это получается? Разъясни.

— Не знал, что тут… в книжках написано…

— Ага, книжечки обманули. Не то говоришь. Ленька. К нянькам привык. В школе — учителя, в лагере — воспитатели, дома — мать. А тут полное самообслуживание: ни нянек, ни мамок. Лучше бы ты лень свою, свое безволье ненавидел.

— Но…

— Помалкивай! — Отец хмуро смотрел на Лешку. — Не по вкусу тебе наше дело — ладно. Не это меня в первую голову беспокоит. Жизнь, как я понимаю, сплошные переходы через горы. Не научишься ходить, на пустяковый холмик не подымешься. Огорчил ты меня, сынок, огорчил…

Он отошел к ребятам, сказал:

— Собирайте три рюкзака, — и, слегка сутуля плечи, вернулся в зимовье.

Суровые слова отца смутили Лешку. Он растерялся и не знал, что ему делать. Может быть, остаться, промучиться до осени?

— Иди-ка сюда. — Антон поманил его за угол зимовья, зашептал: — Ты на уговоры не сдавайся. Он тебе наговорит.

— Не знаю как… — уныло проговорил Лешка.

— Останешься — дураком будешь, попомни мои слова.

Самолет прилетел под вечер. Сделав круг над поляной, он сел за ручейком. Из него вышел летчик в темно-синем форменном костюме. У летчика было скуластое, монгольского типа лицо, узкие, как бы прищуренные глаза.

— У вас все готово? — спросил он.

— Да, — ответил Иван Петрович. — Но пойдем, Жаргал, перекусим на дорогу.

— Не могу, надо спешить. — Летчик показал на северо-восток.

Оттуда наплывали, затягивая линялую синь неба, густые, с черными подпалинами облака. Но воздух был по-прежнему неподвижен, зноен; в тайге стояла глухая, густая тишина. Эта тишина была подозрительной, казалось, в ней что-то назревает.

Иван Петрович усадил Мартына Семеновича, положил под ноги рюкзак с нехитрым походным имуществом.

— Ружье-то свое взял бы…

— Зачем взад-вперед таскать?

— Думаешь вернуться до осени?

— Вернусь обязательно, Иван Петрович.

— Дай-то бог… А ты, Антон, зачем тащишь свою двустволку?

— Я? — Антон для чего-то погладил спрятанное в чехол ружье. — Вы меня спрашиваете? Я без ружья, Иван Петрович, никуда…

Прощаясь с Лешкой, Иван Петрович подал, как взрослому, руку.

— Ну, будь здоров! — Ему хотелось сказать еще что-то, может быть, попросить, чтобы он не улетал, остался, но сын нетерпеливо переминался с ноги на ногу, беспокойно оглядывался, и, вздохнув, Иван Петрович повторил: — Будь здоров!