Антология советского детектива-44. Компиляция. Книги 1-20

– Тебе карту привезти? – спросил Корочкин насмешливо. – Или по почте прислать?

– Спасибо за идею насчет почты. Только я, пожалуй, сам приеду.

У Волошина была своя машина – старый, с царапинами на бортах «жигуль» пятой модели, – майор предпочитал ездить не на дежурной «волге» и не на общественном транспорте, а на своем «боливаре» – так было надежнее.

20 сентября, среда, 12 час. 35 мин.

Многие из нас не единожды задумывались, откуда у «нью рашенз» деньги? Откуда они взяли их, где напечатали? Из каких тайников достали рубли и доллары – да не мятыми жиденькими пачечками, где каждый рублик двадцать раз обслюнявлен и сорок раз просчитан и пересчитан, а целыми чемоданами, легковыми машинами, грузовиками, вагонами – не может быть, чтобы все это хранилось в сберкассе… Все, почти все ворованное! Белозерцев тоже об этом думал. Собственно, ему не надо было рассказывать, откуда он сам взял свой капитал, откуда прыгнул в «богатенькие Буратино». Единственное что – иногда его брал за горло и давил, давил, давил секущий страх: вдруг найдутся люди – какой-нибудь Феликс Дзержинский конца двадцатого века «с сотоварищи», – и все раскопают?

Ведь тогда Белозерцеву пришьют даже то, в чем он совсем не виноват – и нищих одичавших старух, живущих на чердаках и в подвалах, среди труб отопления и гнусных крыс, на ступеньках, в подъездах, и бомжей, убивающих друг друга из-за корки хлеба, и заслуженных, в золоте орденов фронтовиков, чьих сбережений, скопленных за долгую трудовую жизнь, в результате двух павловско-гайдаровских чихов не хватило даже на то, чтобы купить неокрашенный деревянный гроб – их хоронят в полиэтиленовых мешках, – и лопающихся от жира чиновников из многочисленных администраций, и афганских ветеранов, ставших бандитами, и русских людей, погибших в Чечне и в Таджикистане, – собственно, этот список огромен, и когда начнут подбивать бабки, то вместе с другими, с теми, кто в этом виновен по-настоящему, накроют и его, полувиновного.

Хоть и возникали у него мысли, от которых останавливалось сердце и белели глаза, тело делалось ватным, бесчувственным, чужим, а все-таки не виноват Белозерцев во вселенском воровстве, в том, что происходит, в хапужничесгве неразборчивых в вопросах чести лаборантов, дорвавшихся до кожаных правительственных кресел.

Сейчас проще показать пальцем на того, кто не ворует, чем на тех, кто ворует. Последних слишком много, не сосчитать. Тьма.

Он успокаивал себя мыслью, что до этого дело не дойдет, а если дойдет, то он будет далеко не в первых рядах. И даже не во вторых. И быть может, и не в третьих… На некоторое время его отпускало, на душе делалось легко, бесшабашно, будто после хорошего вина, но потом снова наползала в душу серая холодная тяжесть.

Видать, Белозерцев здорово провинился перед Богом, раз по нему сегодня влет ударили дробью, свалили с небес на землю. Может, действительно он виноват в том, что в Москве голодают нищие старухи, а проездной билет в метро равен минимальной зарплате – один только месячный билет! На одного человека. Что же в таком разе делать? Он невольно закрыл глаза, ощутил внутри себя пустоту, тоску – сырую, сочащуюся, могильную. От такой тоски глаза всегда бывают мокрыми, еще внутри была боль, к которой он за нынешний день уже немного привык.

Что делать, что делать… Извечный вопрос недоумков, любящих копаться в человеческих нечистотах. Чистых людей нет, Россия – грешная страна, ангелы на ее земле уже давно не рождаются, за все годы советской власти – ни одного.

Можно, конечно, свой капитал пустить в распыл, фирму – вернее, половину фирмы, которая принадлежит ему, продать второму совладельцу, Фастрейн с удовольствием ее купит, деньги раздать и пойти работать на Автомобильный завод имени товарища Лихачева сменным инженером.

А что, все может быть, все ведь под Богом числимся, у всех судьба сплошь в зигзагах: сегодня ты – преуспевающий бизнесмен, денежный человек, а завтра – голь перекатная. Россия богата такими превращениями… Он с сипением, сквозь сжатые зубы, всосал в себя воздух – слишком тяжело сидеть здесь, в кабинете, где пахнет потом, табаком, чьими-то дешевыми духами – Ольгиными, что ли? Вряд ли, ведь Зоя Космодемьянская не знает запаха одеколона, губной помады, пудры и духов, – чем-то нечистым… гнилыми зубами, может быть? – Белозерцев с шумом выдохнул и, возвращаясь из далеких тоскливых нетей на грешную землю, приоткрыл глаза.

Посмотрел на «панасоник» – может, у него сели батарейки или что-то еще, иначе чего так долго он не подает голоса? – перевел взгляд на аппарат сотовой связи.

Все телефонные аппараты были исправны. Тогда какого же черта они молчат? Белозерцев застонал. Время тянулось слишком медленно, оно обратилось в пытку, которую не всякому дано выдержать. Душевную муку можно сравнить лишь с физической, когда человека пытают, сталью рвут живое тело, выдирают зубы и ногти. Не-ет, это терпеть больше нельзя, как нельзя больше сидеть в одиночестве. Он нажал кнопку, вызывая Олю.

Та возникла мигом, словно сидела не за своим столиком, а стояла за дверью, прислушиваясь к тому, что творится в кабинете шефа – бледная от сочувствия к любимому начальнику, с прямыми мужскими плечами, коротко остриженными волосами неопределенного цвета, без единого косметического мазка на лице.

– Высторобец не вернулся? – спросил Белозерцев глухо, невольно отметим, что он не узнает своего голоса.

– Нет еще. А вот водитель «мерседеса» вернулся.

– Как его зовут?

Секретарша удивленно глянула на Белозерцева: неужели он не знает имени шофера, который не раз работал с ним, подменял Борю, однажды даже возил на переговоры в Питер… Белозерцев раздраженно, словно от укола, дернул головой.

– Да знаю я, знаю, как его зовут, но сейчас, видишь ли… – он повертел обеими руками над головой, изображая что-то непонятное. – Неужели неясно, что у меня все повылетало из головы? Я даже имени собственной матери не помню.

– Павел Сергеевич.

– Что «Павел Сергеевич»?

– Его зовут Павлом Сергеевичем.

– Верно, – ощущая противную болезненную сухость во рту, пробормотал Белозерцев, ненавидяще посмотрел на «панасоник», словно бы считал его главным источником беды, отвел взгляд: так и тянуло грохнуть по аппарату кулаком, превратить его в пластмассовое крошево, – Павел Сергеевич, да, его зовут как нашего министра обороны… как его фамилия? Грачев. Что рассказывает Павел Сергеевич?

– Ничего, – коротко ответила Оля.

– А если поточнее?

– Он не может прийти в себя. Шок. Его трясет.

– Л-ладно, давай этого трясуна сюда.

– Да он разговаривать не может, мычит только – из него выбили все слова. Что вам даст эта беседа?

– Не знаю, – с трудом переступив через себя, признался Белозерцев – он не хотел обсуждать с секретаршей вопросы, которые ее не касались. И что за совково-комсомольская манера заступаться за всех, делать благородную мину и считать при этом себя Героем Социалистического Труда! Но игра-то при этом какая, игра! – Все равно я хочу с ним поговорить. Как мужчина с мужчиной. Пусть крепится. Я хочу понять, в конце концов, некоторые вещи, которые не понимаю.

– Хорошо, я сейчас приглашу Павла Сергеевича, – вид у Оли был недовольный, светлые, едва приметные на лице бровки сошлись в одну линию, подбородок утяжелился, сделался совсем мужским, борцовским, выпятился упрямо вперед – у этой девушки был мужской характер.

«Интересно, какая она в постели? – неожиданно подумал Белозерцев. – И вообще, пробовала она когда-нибудь мужика или нет? Из таких Стенек Разиных иногда получается нечто занятное… Не попытаться ли?» – вяло спросил он самого себя, отметил невольно, что рядом с бедой, с кровью могут уживаться такие пустые непотребные вещи, как мысли о постели с героиней Гражданской войны или с бабушкой русской авиации, что, впрочем, одно и то же. Во рту у него сделалось сухо, он отвел взгляд в сторону и произнес упрямо, тоном, не терпящим возражений: