Антология советского детектива-44. Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
– Костик, Ко-остик, – Пусечка не выдержал, к всхлипываниям добавился гулкий булькающий звук, и он зарыдал в голос: – Ко-остик, ты единственный сын моего лучшего друга, ты… – Пусечка заломил руки над собой, задрал голову, глянул в потолок, зажмурился, словно увидел там слепящее солнце, покрутил горестно головой. – Как же ты теперь будешь жить?
Вот вопрос, на который безуспешно искал ответ Зверев – искал и пока не находил.
– Сын моего друга – мой сын, – возвестил тем временем Пусечка со слезами. – Я забираю тебя к себе. Если хочешь – я могу тебя усыновить. А, Костик?
Костик ничего не ответил, он не понимал еще, вернее, не понял пока до конца, что происходит, шок не прошел – прямой и бледный, он сидел в кресле Белозерцева, поглядывал загнанно на собравшихся здесь людей и ждал отца.
– Нет, действительно, я тебя усыновлю, Костик, – Пусечка протянул к младшему Белозерцеву обе руки, – квартира у меня хорошая, от родителей досталась в наследство, в престижном старом доме, стены метровой
Зверев вначале слушал Пусечку раздраженно, с усмешкой на губах: «Не Костик тебе нужен, а деньги его, Вавины, то есть Вячеслава Юрьевича, получив эти миллионы, ты мигом забудешь о Косте», но то ли слезные подвывы Пусечки, то ли искреннее заламывание рук тронуло Зверева, а может, тронуло еще что-то, усмешка исчезла с его лица, и он начал одобрительно кивать.
«А верно ведь, из этого кудрявого зайца может получиться хороший опекун. Он труслив, а трусливому человеку всегда можно наступить каблуком на хвост. Трусливые больше всего на свете боятся нарушить закон. Надо только правильно оформить документы, чтобы там был пункт для “каблука”. Как только кудрявый нарушит правила игры, так ему сразу ботинком на хвост, и он из опекунов переместится на другую ступеньку. А, кхе-кхе? Станет тем, кем был до опекунства. Кто был никем, тот станет всем. И наоборот… А?»
Зверев закряхтел, поднялся с кресла, строго, будто учитель, которого боятся ученики, склонил голову в Пусечкину сторону:
– Вы, значит, однокурсник…
– Однокурсник, однокурсник, – поспешно подтвердил Пусечка.
– И с вашим… гм-м, однокурсником были хорошо знакомы? Дружили домами?
– Хорошо, очень даже хорошо… Много лет! Я и мать Вячеслава Юрьевича знал, и отца… Оба они ныне, к сожалению, покойные, – Пусечка всхлипнул, встал с коленей на ноги, отряхнул брюки, снова всхлипнул и улыбнулся виновато: – Простите, я не знаю, что со мной происходит. Расклеился совсем.
– Ничего, я тоже расклеился, – успокоил Пусечку генерал, усадил на свое место – хлипкое заморское кресло совсем не было приспособлено для кряжистых российских фигур, – глянул заботливо Пусечке в лицо: – Может, платок?
– Нет, у меня есть свой.
Зверев вновь испытующе посмотрел на него – важно было не ошибиться. Можно, конечно, повременить с принятием решения, но куда деть Костика? Отправить в детприемник? Это все равно что из одного заточения затолкать в другое – парень может на всю жизнь остаться заикой. Взять пока к себе домой? Там жена также устроит Костику детприемник – слишком не любит чужих детей. Определить на постой к общим знакомым? Нет, это тоже не выход.
С другой стороны, сопли, стоны, плач и невнятное бормотанье этого кудрявого голубя – разве выход? М-да, в трудном положении оказался Зверев. Его дело – кого-нибудь скрутить, шлепнуть рукояткой пистолета по затылку, размотать сложное уголовное дело, но быть вторым Макаренко? Этому его никто никогда не учил. В голове родился странный далекий шум, к вискам прилила кровь, на лысое темя надавило что-то тяжелое, теплое, Зверев понял – опять повышается давление. Переволновался, перенервничал…
– Ладно, кхе-кхе, – сказал он, понимая, что молчать нельзя, надо что-то говорить, от него сейчас зависит судьба Костика Белозерцева, как он, в общем-то, чужой, незнакомый, далекий Костику человек, решит, так и будет, но Зверев не мог принять этого решения, не мог поставить точку – он колебался, тянул время, кхекхекал. – Ладно. Значит, так и порешим. Но чтобы все было честь по чести, я сам проверять буду – все буду: и отметки, и воспитание, и… все, словом. Забирай Костика, – он подтолкнул рукой воздух, словно бы подгреб ладонью под то самое место, снизу вверх, а потом вперед. – Документы же… документы… мы эти бумаги потом оформим.
– А где мой папа? – спросил, едва шевеля губами, Костик. Он словно бы очнулся, лицо его сделалось еще белее, стало совсем мучнистым, из глаз выкатились две крупные горькие слезы, заскользили вниз по щекам. – Где? Скажите, пожалуйста, где мой папа?
Маленькая нескладная фигурка его затряслась, согнулась, будто Костика ударили кулаком, вызвала у Зверева приступ жалости, он тоже согнулся, зажал в себе дыхание – ему было жаль Костика, жаль семейство Белозерцевых, жаль себя, жаль этого дурака Пусечку – он теперь вспомнил издевательскую кличку, данную этому кудрявому барану злоязыким Вавой, жаль плоскую секретаршу-доску с заурядным бледным лицом и жестковатыми, разочарованными в жизни глазами, он затряс головой протестующе, впустую захватил ртом воздух, стараясь утишить боль, возникшую в нем, но боль не проходила, и Зверев почувствовал, что его закружило, понесло куда-то в сторону сильным течением, на темя снова легла жесткая горячая ладонь, стала давить, он открыл рот, чтобы ответить
Костику, но ничего не смог произнести, у него не хватало слов для ответа. Да что там слова – не хватало дыхания. Останавливалось сердце.– Где папа, а? – повторил вопрос Костик. – И мама где?
Все молчали, в том числе и Пусечка, который, как и Костик, похоже, только сейчас начал понимать, что же произошло на самом деле, – смотрели друг на друга с надеждой: ну кто сможет ответить на этот простой и страшный вопрос?
Ни у кого не хватало решимости ответить.
– Нет больше твоего папы. И мамы нет, – набрав побольше воздуха в грудь, чтобы не пекло, произнес наконец Зверев и наклонил голову в сторону Пусечки. – Вот он теперь будет твоим папой. И мамой тоже, – он зачем-то посмотрел на Олю, словно бы хотел попросить ее быть Костиковой мамой, но лишь шумно выдохнул, освобождаясь от теснения в груди и, обиженно сморщив рот, молча отвернулся в сторону.
Зверев понимал, что не имел права говорить то, что он сказал, но и не сказать ничего тоже не имел права.
Вот жизнь наступила, будь она проклята, вот жизнь! В самом худом сне не увидишь то, что происходит ныне в яви, на тех же московских улицах. Да и не только московских… И Зверев чувствовал себя виноватым за все это и страдал, очень страдал от того, что ничего не мог изменить.
Москва – пос. Внуково.
1994–1996 гг.
Полянский Анатолий
Десять процентов надежды
ДЕСЯТЬ ПРОЦЕНТОВ НАДЕЖДЫ
КОМАНДИРУ… СТРЕЛКОВОЙ БРИГАДЫ
ПОЛКОВНИКУ ТЮТЕРЕВУ А. М.
Остров Итуруп
29 августа 1945 года
Настоящим доношу, что при подходе к острову корабли отряда попали под огонь береговых батарей противника. Катер, бортовой номер 742, получил несколько попаданий и стал тонуть. На нем возник пожар. Оказать помощь не удалось: начался шторм. Экипаж катера и находящиеся на нем десантники пали смертью храбрых в бою за Советскую Родину.
Список погибшего личного состава прилагаю:
1. Младший лейтенант Семибратов Н. Н., командир взвода.
2. Старший сержант Мантусов М. Ф., пом. командира взвода.
3. Сержант Воронец С. П., командир минометного расчета.
4. Рядовой Белов А. И.
5. Рядовой Касумов Р. Ш.
6. Рядовой Пономарев М. И.
7. Рядовой Семенычев Г. П.
8. Рядовой Шумейкин И. А.
9. Рядовой Комков Я. Л.
10. Рядовой Яшин И. И.
11. Рядовой Яковлев Л. В.
12. Мичман Сазонов Т. И., командир катера.
13. Матрос Галута И. В.
14. Матрос Селезнев В. В.
15. Матрос Караулов Х. М.
16. Матрос Быкин К. Г.
Ходатайствую о награждении боевыми орденами и медалями — посмертно.
1) Поименованный личный состав исключить из списков части. Снять со всех видов довольствия.
2) Сообщить семьям погибших.
3) Представить к правительственным наградам посмертно.
30.08.45 г.
Глава первая
К вечеру шторм усилился. Океан еще более помрачнел, стал густо-синим и взлохмаченным. Сыпавшую весь день изморось сменил резкий косой дождь. Порывистый ветер подхватывал его и, крутя, свирепо швырял на катер. Судно то и дело зарывалось в волну, и тогда по палубе с грохотом прокатывалась пенистая морская вода. Крупные соленые брызги залетали в развороченную взрывом рубку и обдавали Семибратова с ног до головы. Гимнастерка на нем была мокрой, в сапогах хлюпало, должно быть, натекло за широкие голенища. Он так и не успел перед выходом десанта получить со склада хромовые сапоги; подумал, что, может, оно и к лучшему: черт знает, как там придется в море, а яловые покрепче, все выдержат. В хромовых после возвращения еще успеет пощеголять — новей будут. Тогда ему, конечно, не приходило в голову, что он может не вернуться. И хотя предстояла не увеселительная прогулка, а настоящий бой, причем первый в его жизни, Семибратов даже мысли не допускал, что его убьют. На легкое ранение он еще согласен. «Раненый командир не покинул поле сражения» — звучит! Но сейчас Семибратов ни в чем уже не был уверен.