Антология советского детектива-44. Компиляция. Книги 1-20

Так что же ты все-таки имел в виду, Рома?…

…А я, тот самый Антон Павлович Нехов, нескольких десятков годов от роду, заревел тогда, как боевая машина десанта при подъеме на крутой склон, ухватился снова за верхний край забора, подтянулся, оттолкнувшись правой ногой, подпрыгнул и перевалился через забор и упал уже на другой, на чужой, на не нашей территории. Конечно поднялся тотчас, и пошел, пошел, едва ступая, но все же ступая на раненую ногу. Воздух казался мне густым и вязким. И еще клейким. И еще горячим. Я плыл по нему, как по кипящему машинному маслу. Шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг, шаг и еще шаг, и еще.-… Я не знал, куда мне идти, я не видел ни Рому, ни Нику, ни Мику, и я представления не имел, в какую сторону они сейчас направляются, но я шел. Я шел. Я двигался.

Я преодолел уже два забора. Целых два, не считая того, который огораживал участок дачи мужа Ники Визиновой. И тс два забора отличались от первого высотой, да еще и колючей проволокой, натянутой поверх краев тех великолепных заборов.

Кому-нибудь, наверное, известно, как я перелезал через заборы, но только не мне. Я знал, что перелез через них и даже не особо повредил себя, перелезая, но как это происходило, сказать не могу. Потому что не помню, как это было. Потому что в те мгновения работал не разум, а исключительно инстинкт, тот самый, который так часто и так вовремя нас выручает.

А потом где-то, на каком-то огороде, я упал. И не смог подняться. Я лежал в клубнике или в помидорах и смотрел на небо, которое висело, и на звезды, которые не горели. Я мог бы заплакать. Я знал точно, что мог бы. Но не стал,. Потому что, если бы я заплакал, я бы потерял время. (Когда плачешь, ведь трудно думать). А мне никак нельзя было сейчас терять время. Я вздохнул несколько раз, успокаивая чрезмерно сильно и часто бьющееся сердце, и попробовал настроиться на Рому.

…Мелькнуло мое лицо, искаженное болью, злостью, досадой, сухое, жестокое, оскаленное, неприятное, потом лицо Ники, плачущее, сломанное, потом лицо Мики, смеющееся, чистое, гладкое, и холодное, и льдистое одновременно. Я сначала не понял, почему мы все такие некрасивые, а потом догадался, мать вашу, догадался – нас такими видит Рома Садик. Я все-таки сумел настроиться на Рому. Сумел! Сумел!… Все вокруг было черно-черно – черные дома, черные деревья, черная трава, черная земля, черный воздух. Однако через какое-то время я различил вдалеке крохотную белую точку. Точка стремительно приближалась. И теперь я различал уже человеческую фигуру, полностью белую, снежную, ослепляющую… И вот передо мной уже плыл, улыбаясь, седой длинноволосый, морщинистый старик. Черты лица его показались мне знакомыми. Да, это был Рома Садик, постаревший Рома Садик, старик Рома Садик. Он смотрел мне в глаза, улыбался и говорил негромко: «Иди и принеси нам жизнь. Мы должны жить. Мы не должны умирать. Мы вечны. Мы единственные. Мы избранные. Иди и принеси нам жизнь…» И я увидел бурое, скользкое, истерично бьющееся сердце в разверзнутой груди, желтый, студенисто трепещущий мозг на кровавом осколке черепа, шевелящийся, закручивающийся, будто половинка разрубленного дождевого червя, морщинистый член в траве…, Я едва сдержал крик. Ну где ты, мать твою, Рома?! Я не вижу никакого знака, который помог бы мне узнать твое местонахождение. Никакого. Мать твою!… Я открыл глаза и усилием воли ушел из Ромы. Так. Теперь на очереди Ника. Может быть, ты поможешь узнать мне, где вы находитесь. Я вспомнил лицо Ники. Я вспомнил ее глаза. Я сосредоточился на глазах. Я нырнул в эти глаза.

…Парень был крепкий, жилистый, сильный. Я видел его голову, волосы, уши, шею, грудь, длинные руки и стройные ноги, я видел его клетчатую рубашку и его тертые синие джинсы, но я не видел его лица. Я не видел лица, потому что лица не было. Может быть, для кого другого оно, конечно, и существовало, но для меня нет. Вернее, не для меня, а для Ники, для моей Ники, потому что все, что я сейчас видел, я видел глазами Ники, моей Ники… Ни слова не говоря, парень ударил меня. Широко размахнувшись предварительно. Одной рукой. Второй. Парень бил мне в живот, бил в лицо, бил между ног. Я защищался как мог. Я выставил вперед тонкие белые ладошки с ярко накрашенными длинными ногтями. Но разве мои руки, нет, руки маленькой Ники, преграда для такого крепкого и тренированного парня? «Не надо, братик, не надо, – говорил я голосом маленькой Ники. – Не надо. Я же так люблю тебя. Не надо».

И я опять открыл глаза. Я не смог больше находиться в икс. Мне сделалось нехорошо. У меня заболел живот. У меня заболела голова…

У меня так болела нога…

Я вынул из кармана джинсов маленький перочинный ножик, раскрыл его, разрезал джинсы в том месте, где была рана, наклонился и попробовал осмотреть ее. Темно. Ни черта не видно. Тогда я прощупал рану. Кость не задета. Не задета, слава Богу! Я отрезал кусок материи от нижней части рубашки и перетянул ею ногу чуть выше раны.

Задыхаясь, откинулся на спину, на землю, на помидоры. Или на клубнику. Невесело усмехнулся, мимоходом подумав о том, что сегодняшняя пуля попала точь-в-точь в место одного моего военного ранения, того самого, после которого Рома тащил меня, обессиленного, восемьдесят шесть километров по степи и по горам. Но сейчас не время об этом размышлять. Не время.

Сейчас я должен был увидеть Мику.

…Мика сидел на пляже, возле разрушенного песчаного домика и хныкал, и, хныча, махал мне призывно рукой, мол, иди сюда, иди, и помоги мне, помоги мне скорей, помоги как можешь и чем можешь, но только помоги…

Я выдохнул хрипло и горячо и разлепил теплые веки, и обнажил холодные, не согретые даже веками, глаза. Да, именно так – моим глазам было холодно, да, мои глаза мерзли, они стыли от холода, они болели от холода.

Я вздрогнул, услышав голоса неподалеку. Я ждал, конечно, что скоро сюда придут люди, и я знал, что это будут милиционеры. Но все равно вздрогнул, когда они пришли.

Лучики милицейских фонариков скользили по земле, по деревьям и по ногам самих милиционеров, В лучики еще попадала трава, камешки, муравьи, желтые и красные листочки, гусеницы, дачные дома, качели, мокрые гамаки, клочки газет, брошенные ведерки, совочки, щербатые грабли, использованные презервативы, смятые пачки из-под, сигарет, влажные зубы, рваные ботинки, и не рваные ботинки, дохлые мыши, юркие коты, кусочки стекла, окурки, винные и не винные бутылки, куриные кости, человечий помет, изящная паутина, стреляные гильзы, застиранные трусы, вспученные от влаги книги, обручальные кольца, кольца от бочек, плюшевые игрушки, скомканное письмо из собеса, треснутый автомобильный руль, ребро Адама, щель для проникновения, свежесть первого поцелуя…

Я перекатился под кусты малины. Там, в густоте ветвей, меня могли и не заметить. Могли.

Вот двое из милиционеров остановились. Метрах в десяти от меня – пятнадцати, двадцати, тридцати. Осветили фонариками свои лица. Я узнал Данкова и Атанова. До меня долетели их голоса. Я увидел, как шевелятся их губы. Но я не смог разобрать, о чем они говорили.

Я попробовал настроиться на Данкова. Я вспомнил его лицо. Я представил его глаза… Я очень, очень, очень, очень захотел узнать, о чем он думает. (Может быть, он уже знает, где сейчас Рома, Ника и Мика.) Я очень, очень хотел… Ничего не получилось. Ничего. Данков был мне недоступен. Неужто он так силен? Или попросту я так слаб? И я попробовал тогда внедриться в Атанова.

Я до мельчайших деталей представил себе его лицо. Но не такое, которое мы обычно рисуем себе в воображении, когда хотим представить кого-то – не неподвижное лицо, не мертвое – наоборот, меняющееся, живое, излучающее тепло, творящее выражение. Лицо моргало. И глаза его блестели. Губы шевелились. А нос искал, чтобы понюхать. Я видел косичку, которая вздрагивала. И я слышал, как в уши милиционера втекали звуки. Атанов был мой. Я сумел добраться до него. До Данкова не добрался, а с Атановым вроде как получилось. Получилось. Пока. Я чувствовал. Я понимал. Я понимал. Я чувствовал.

Но я так и не смог проникнуть в него. Мать его, сукиного сына! Я мог все рассказать о нем. Все-все. Когда он родился, где учился, на ком женился, в кого влюблялся, когда начал мастурбировать, любил ли родственников, сколько раз подставлял товарищей и почему отказывался от взяток.

Но проникнуть в него я не смог.

Обессиленный, я вновь лег на спину, раскинул руки, и закрыл глаза. Пахло малиной и мокрыми ветками. Хорошо пахло.

Выходит, что только двух людей на этой земле (я предполагаю, я предполагаю) я могу ощутить и осознать, точно как себя, – Рому и Нику, и только, и на большее, значит, я не способен. Но, предположив такое, я не расстроился. Мой дар так неожиданно обрушился на меня, что я даже не успел ощутить полностью его вкус. И уверен, что не огорчусь, если лишусь его вовсе. Это не так просто, между прочим, – проживать жизнь за других, ну, скажем так, часть жизни, не целую жизнь, – часть… Но все равно. Надо еще будет попробовать на ком-то, конечно, свои таланты. Может быть, Данков и Атанов – особый случай. Особый. Клинический. Исключительный. Может быть. Но что то мне подсказывало (наверное, все же инстинкт, который мы частенько называем чутьем, или нет, интуиция, которую мы действительно называем чутьем), что особый случай-то как раз не Данков с Атановым, а Рома и Ника. Ника и Рома. Что-то мне подсказывало, что ничью жизнь я не смогу прочувствовать так, как жизнь Ромы и Ники. Наверное, потому, что они были частью меня. Рома и Ника. А я был частью их. Наверное, потому, что я их очень любил. Конечно, все просто. Я их очень любил. И не надо мне больше выдумывать никаких объяснений.

Я их очень, очень любил.

«А мальчик Мика? – спросил я себя, лежа на мокрой траве, под мокрым кустом малины. – Как быть с мальчиком Микой? Укладывается ли мальчик Мика в ту схему объяснений по поводу моего дара, которую я себе сейчас предложил?» – «Бесспорно, укладывается, – ответил я сам себе. – И никакого нет в том сомнения. Мальчик Мика был мальчиком необычным, он был мальчиком исключительным. Он сам обладал даром. Он сам был наделен. И поэтому чувствовал, естественно, любое вторжение в свою психику, или как там еще называют – в свое биополе. И он мог пустить того, кто вторгается, а мог и не пустить. А мог и просто пошутить, делая вид, что пускает, и не пуская на самом деле. Меня он, например, не пустил. Он поиграл со мной, пошутил дружелюбно, но не пустил. Он даже на мгновение не дал мне почувствовать себя мальчиком Микой. Так что в случае с мальчиком Микой, – говорил я себе, – моя любовь к нему или нелюбовь к нему не имели никакого значения. (Мальчик Мика мог так повести себя с каждым, даже с тем, кто не наделен даром. Дара Мики хватило бы на двоих.) Да я, собственно, и не могу сказать, что полюбил его за эти дни. Да, он был очень обаятельный, очень симпатичный мальчик. Незаурядный мальчик. Наверное, гениальный мальчик. И я был очень рад тому, что он есть и что есть, вообще, еще такие, как он. Но и только. Но и только – и я улыбнулся себе, и я подмигнул себе. – Так что, по-моему, я себе все очень даже верно объяснил по поводу своего дара. По-моему…»