Антология советского детектива-44. Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
Дурацкий день. Сначала бандиты, появившиеся там, где по всем расчетам их быть не должно, потом Леша Бойко… а теперь эта непонятная, непривычная для него в такие минуты нерешительность. Ломов нервно осмотрелся, пошарил глазами по двору. Он не знал, что ищет. Но что-то надо было сделать, все равно что, но только не стоять вот так в бездействии. У него даже мышцы заныли призывно. Встряхивая руками, как боксер перед боем, он пружинисто прошелся по двору. У крыльца дома стремительно развернулся, словно на строевом смотре. Подошел к сараю и тут увидел чурбак, на котором колют дрова, а на нем топор, чуть покрытый ржавчиной, но мастерски отточенный. Он наклонился, взял топор, поиграл им в руках, словно примеряясь, привыкая к нему. Огляделся в поиске дров, увидел неподалеку поленце, шагнул к нему — и выскользнул тут топор из его рук, перевернулся в воздухе и шмякнулся топорищем прямо на ногу. Тупой болью ожгло пальцы. Не сдержавшись, носком сапога он поддел топор и яростно отшвырнул
…Артюхин никак не мог вспомнить лицо отца. Он не хотел смотреть фотографию, что под черным бантом висела на стене. Он силился нарисовать родное лицо в воображении и не мог. Никак не мог. После того как он увидел отца на столе в горнице — высохшего, окаменевшего, чужого — в одночасье стерлись в памяти его живые глаза, низкий усмешливый голос, тяжелая походка. Представить все это Артюхин уже не мог. Он просто знал, что у отца были живые глаза, низкий голос… За месяц до смерти, будто предчувствуя ее, он наказывал сыну в письме, написанном коряво, неровными строчками, но на редкость грамотно: «Если со мной случится что, всяко, сын, может быть, помни, что ты у нас один, и жизнь, и радость благополучия матери на твоей совести останется. Помни!»
Он все-таки поднял глаза к фотографии, проговорил тихо: «Я помню, отец». Он встал из-за стола, толкнул дверь в комнату матери.
— А я уж хотела звать тебя, — увидев сына, сказала женщина. Она сделала слабую попытку улыбнуться краешком губ, но не получалось. — Я плохо слышу, но мне кажется, я различала голоса. У нас гости?
— У нас гости, — ответил Артюхин, внимательно разглядывая мать, будто видел ее впервые.
Они помолчали с полминуты.
— Помоги мне выйти на улицу, — неожиданно попросила женщина. — Я устала все время смотреть в потолок.
— Тебе нельзя вставать, — ответил Артюхин. — К тому же у нас гости. Когда они уйдут, я вынесу тебя во двор.
Женщина закрыла глаза, повела подбородком:
— Сережа, не надо скрывать ничего от меня. У тебя это плохо получается. Кто там? Бандиты? Что они хотят?
Артюхин не ответил.
— Значит, я права, — горько усмехнулась женщина. — Раз ты молчишь. — Она вздохнула и продолжала после паузы: — Я не должна тебе этого говорить, ты сам волен решать, как тебе поступать, но все-таки скажу. Я всю жизнь боялась за отца. Он не умел беречь себя. Я не хочу, чтобы ты унаследовал это его качество…
Она недоговорила — Артюхин приложил палец к губам. Он услышал грохот, а потом паническое кудахтанье кур. Артюхин нахмурил брови, бросил матери: «Обожди!» — выскочил на крыльцо и увидел у сарая Ломова. Капитан стоял, сунув руки в карманы, и невесело усмехался.
— Эй, друг, ты чего? — осторожно спросил Артюхин. Ломов, казалось, не слышал. Артюхин подошел ближе:
— Что с тобой?
Ломов ответил не оборачиваясь:
— Разминаюсь.
— Да ты рехнулся! — Артюхин вдруг вскипел. — Ты где должен быть? У забора, у щели, — задыхаясь от негодования, выкрикнул он. — Ты за ними смотреть должен. У них же ствол в руках. Они же черт те чего понаделать могут! А может, они ушли уже?!
Ломов несколько раз глубоко вздохнул, вдыхая воздух резко, с шумом, рукавом рубашки отряхнул щепы и крошки с чурбана, присел на него. Поднял глаза на Сергея, и не было в них ни тени беспокойства, а затем внезапно крикнул во весь голос:
— Сенявин, как самочувствие?
— Плохо, начальник, — донеслось с другой стороны улицы.
— Тяготят меня стены. На волю хочу.
Ломов не дал ему закончить.
— Терпи, Сенявин, терпи! — усмехнувшись, крикнул он. — У меня сегодня с тобой долгий будет разговор.
— Пу меня тоже, — тихо добавил Артюхин.
…К магазину Ломов вышел вроде бы незаметно. Сначала двигался вплотную к заборам соседних дворов, затем стремительно проскочил метров пятнадцать пустого пространства от забора последнего двора к заколоченному бревенчатому срубу магазина. На мгновение опустился на землю, прямо в приютившиеся у завалинки громадные лопухи, вздохнул несколько раз глубоко, успокаиваясь, вынул пистолет, сдул зачем-то с него пылинки, пружинисто поднялся и осторожно выглянул из-за угла. Забор двора, где засели бандиты, был невысок, метра полтора, за ним чернел прокопченными бревнами добротный сарай, а дальше уже стоял и сам дом. Планировка, скорее всего, там обычная — сени, комната на три окна с печкой, непременным массивным столом, за ней еще одна комната, немного поменьше, там спят. Старики, наверное, в маленькой комнате, вряд ли Лысый будет подставлять их под пули. Невыгодно. Со стариками, видимо, его напарник, прикрывает тылы. Значит, прежде всего надо было проникнуть в комнату, где Лысый, обезвредить его, хотя, конечно, хорошо было бы взять этого подлеца живым. На шум должен выскочить второй, судя по физиономии он не настолько умен, чтобы остаться со стариками и держать их на мушке, хотя они были бы для него надежной защитой. Может быть,
конечно, все произойдет и не так, как предполагал капитан. Может быть, бандиты действовали бы вопреки логике, черт их знает, что у них в голове. Но Ломов работал в милиции не первый год и достаточно хорошо представлял, как могут повести себя в такой ситуации преступники, во всяком случае большинство из них. Ничего нового они выдумывать не будут — времени нет, да и рискованно. Прошло минуты три, Артюхин молчал. «Что же он, не случилось ли чего?» — подумал Ломов. И тут вдруг почувствовал неудобство, будто кто-то смотрит на него со спины. Он замер, прислушиваясь, но только ветер шелестел в сосняке, и безмятежно пели птицы, затем ступил в сторону и, стремительно перевернувшись, упал на траву, вытянув руку с пистолетом. У того забора, откуда он пробежал к магазину, стоял Степан Кравчак. Ломов узнал его сразу. Был он в брезентовом плаще с капюшоном, на голове потертая ушанка. Степан, вытянув в сторону Ломова руку и насупив брови, выговорил с трудом:— Ты это, начальник, не того, они пришли ко мне, я их прогнал. На кой они мене, слышь, начальник, я им, того, и пошамать не дал. Волки они, ружо отняли, стволы поотбивали, во, в зубы мене тычину дали… Я, это, адресок Егорке Сенявину от души дал, сказамши, как срок выйдет, приходь, угошшу… А он…
Ломов поднялся, отряхнул пыль с рукава, оглянулся, убедился, что из дома деда Ермолая их не видно, сказал, недобро усмехаясь.
— Шел бы ты отсюда, Степан. Сам понимаешь. Доверять тебе у меня нет оснований. Откуда я знаю, что ты не пальнешь ненароком мне в спину? Иди, потом поговорим.
— Слышь, начальник, — Кравчак из всех сил обминал друг об дружку мясистые ладони, — я ничего. Это… Там у Ермолая окно боковое, ну что на нас глядит, на сельпо, не закрывается оно, слышь, ты его, это, не разбивай, а пихни легонько, там крючка нет. Вот. И, это, Егорка Сенявин шмаляет шибко, здорово, ты, того, поосторожней… Он знает, кто ты. Это я сдуру вчера про тебя накалякал.
Кравчак замолчал, повернулся и, тяжело ступая, скрылся за углом. Ломов задумчиво посмотрел ему вслед.
Два выстрела подряд грохнули так неожиданно, что Ломов вздрогнул и невольно пригнулся. Артюхин безумствовал, как мог. Он истошно орал, поносил весь преступный мир на чем свет стоит, кричал, что сам попросится приводить в исполнение смертные приговоры, всячески обзывал Лысого и стрелял не переставая. «Он свихнулся, — подумал Ломов, — что он так орет-то?» Потом, вспомнив, что сам приказал Артюхину создавать побольше шума, усмехнулся — этот приказ инженер понял по-своему. Надо было только стрелять почаще, а он еще и голосил на всю округу. Ну да ладно, это тоже неплохо. Ломов выглянул из-за угла. Артюхин был совсем близко от дома и безостановочно палил в его сторону. Лысый выстрелил в ответ только один раз, да и то лить для острастки, потому что инженера скрывал забор дома деда Ермолая, невысокий, но внушительный, сколоченный из толстенных досок.
«Пора», — решил Ломов и, пригнувшись как можно ниже, стремглав пронесся до забора, перемахнул его, застыл на секунду и в два прыжка достиг дома. Боковое окно комнаты, откуда стрелял Лысый, приходилось Ломову на уровне подбородка. Он осторожно посмотрел сквозь стекло, но ничего не увидел, приподнялся на мыски, оперся ладонями о подоконник, подтянул на руках тренированное тело, это было очень неудобно, потому что правая ладонь стискивала пистолет, и с неимоверной силой перебросил свое тело через подоконник. Окно поддалось легко — оно действительно было открыто. Ломов упал на пол левым боком, стремительно перевернулся и, еще не видя Лысого, выстрелил два раза в сторону окна на фасаде, примерно туда, где Лысый должен был находиться. В ответ оглушительно прогрохотал обрез, и правую руку капитана отбросило назад, пистолет отлетел в дальний угол. Ломов вскрикнул от боли и только теперь увидел Лысого: он стоял почему-то на коленях и был окутан белесым пороховым дымом. Ломов стремительно вскочил на ноги. Прыжком преодолел расстояние, отделявшее его от Лысого, ударом ноги выбил обрез и навалился на него всем своим восьмидесятикилограммовым телом. Лысый зарычал по-звериному, попытался вывернуться, но не смог. И тут Ломов понял, что тот ранен, потому-то он и стоял на коленях. Левой рукой Ломов уперся Лысому в подбородок и крепко придавил его голову к полу.
Справа от окна треснул выстрел. И, круто обернувшись, Ломов увидел в проеме потное злое лицо Артюхина, двустволка лежала поперек подоконника, в следующее мгновение инженер мог сделать второй выстрел, но этого не понадобилось. Ломов приподнялся над Лысым, повернул голову в другую сторону и наткнулся взглядом на лежащего у двери бандита в черном, наглухо застегнутом ватнике и серой ушанке.
…Ломов вышел на крыльцо, вытер лицо и глухо вскрикнул от боли — правую ладонь будто ошпарило. Пуля попала в пистолет и выбила его. Удар был короткий и сильный. Он пришелся и по ладони. Теперь кисть начала постепенно синеть. Он поднес руку к глазам, усмехнулся и подумал: «Какая чепуха». С усилием переставляя ослабевшие ноги, он спустился с крыльца и присел на завалинку, прислонился спиной к стене, откинул голову, закрыл глаза и подставил лицо яростному июльскому солнцу.