Антология советского детектива-46. Компиляция. Книги 1-14
Шрифт:
— Вот о чем еще я хотел вас спросить, — с усилием говорю я.
Как мне хочется ей сказать: да плюньте вы наконец на вашего самодовольного и подлого муженька. Что у вас, нет самолюбия, что ли? Он не заслуживает вашей любви и защиты.
Но всего этого я не могу себе позволить. Это запрещенный и низкий прием. Она сама должна прийти к такой мысли, только сама. Она жена, она много лет рядом с ним, и я не знаю, что у нее в душе родилось и что умерло за это время. И я могу причинить лишнюю боль, могу оскорбить в ней что-то, разрушить. Нет, нет, все это я ей не скажу. Я скажу другое.
— …Вот какой вопрос, —
— Да… — напряженным, почти звенящим шепотом отвечает Елизавета Михайловна, по-прежнему не поднимая головы, и комкает в руке платок.
— Ее на улице дожидался один человек. Ее возлюбленный. Которому она обещала в тот вечер ответить «да» или «нет». Обещала после того, как побывает у вас. Она на что-то надеялась, мне кажется.
— О-о… — мучительно стонет Елизавета Михайловна, прижимая платок ко рту. — Какой ужас…
— Перед этим Вера побывала в одной гостинице и привезла вам оттуда, от некоего Фоменко, какой-то сверток. Она долго была у вас, Елизавета Михайловна. Очень долго. А когда вышла, то сказала этому человеку: «Нет, Павлуша, ничего у нас не получится». Она простилась с ним. А через чае…
— Перестаньте! Я не могу это слышать!
— Это надо знать, Елизавета Михайловна. Потому что это правда. Так было.
— Все равно. Я вам скажу, как было… — Она поднимает на меня покрасневшие от слез глаза. — Тогда… в тот вечер… Станислав Христофорович кричал на нее… он ей сказал, что пойдет под суд… только вместе с ней… Что она преступница… что будет сидеть в тюрьме… Что… что…
Елизавета Михайловна роняет голову на грудь, плечи ее трясутся.
Вот теперь все, теперь у меня нет больше вопросов и нет сомнений.
Вечером я обо всем докладываю Кузьмичу. Здесь и наш следователь Виктор Анатольевич, Валя, Эдик Албанян и начальник его отдела.
— Он теперь никуда не денется! — горячится Эдик. — Факты взяток закреплены уже по «Приморскому», по Грузии и Тепловодску. А завтра я еду в Прибалтику.
— Вы по Москве-то работаете? — спрашивает Валя. — Мы ведь дали вам все его связи тут.
— Мы к ним добавили еще, — усмехается начальник Эдика.
— Ох, громкое будет дело! — Эдик потирает руки. — Увидите.
— Громкое будет, если разрешит руководство, — рассудительно замечает Валя и обращается к Кузьмичу: — А как будет по нашей линии, Федор Кузьмич?
— А никак.
Кузьмич выдвигает ящик стола, шарит там рукой и наконец выуживает пачку сигарет, достает оттуда последнюю, секунду смотрит на нее и, вздохнув, закуривает. Потом с ожесточением мнет пустую коробку и швыряет ее в проволочную сетку возле своего кресла.
— Что значит — никак? — насупившись, спрашиваю я.
— То и значит. Дело о самоубийстве Веры Топилиной, полагаю, закончено. Так, что ли, Виктор Анатольевич?
Наш следователь досадливо кивает в ответ.
— Именно так, — говорит он. — Завтра напишем постановление. И в архив.
— Как — в архив?!
— А так, — пожимает плечами Виктор Анатольевич. — Доведения до самоубийства ты тут не докажешь.
— Так я и думал, — хладнокровно замечает Валя.
— Что же получается? — еле сдерживаясь, говорю я. — Этот подлец будет спокойно жить дальше, а…
— Он не будет спокойно жить дальше! —
вскочив со стула, горячо восклицает Эдик. — Что ты говоришь! Он же преступник! — Красный от возбуждения, он поворачивается ко мне: — И я тебе вот что скажу, слушай. Его разоблачила Вера. После смерти. Понимаешь? А ее смерть еще усугубит его вину, увидишь. Суд учтет факт самоубийства человека, которого Меншутин втянул в преступление. Это же факт, что он ее втянул.— Но он ее довел до самоубийства, — не сдаюсь я.
— Докажи, — предлагает Кузьмич. — Жена не даст официальных показаний. Она тебя предупредила. Кто еще? Павел? Это не свидетель. Ты сам понимаешь. А насчет суда он прав, — Кузьмич кивает на Эдика. — Морально Меншутин ответствен за это самоубийство. Но и все. Что поделаешь? Дела, милые мои, кончаются иной раз и так…
Да, кончаются и так. И сдаются в архив. Дело раскрыто, и дело закрыто. Я прошел по третьей петле и, увы, оказался там, откуда начал.
Такого еще у меня не бывало, и у моего друга Игоря тоже. Завтра я ему все расскажу. Завтра он наконец выходит на работу.
Аркадий Григорьевич Адамов
Идет розыск
ГЛАВА I
Машина номер…
Кончалась гнилая, гриппозная московская зима. Снега на улицах всю зиму было мало, сейчас он лежал грязными островками на обочинах мостовых, возле деревьев и во дворах. В воздухе стоял туман, прохожие осторожно скользили по неровным тротуарам с замерзшими лужами. Вечерело.
Женя Малышева, вахтер завода по производству лимонной кислоты, сидела в проходной, у окошечка, перед которым вертелся железный старый турникет и проходили рабочие, показывая свои пропуска. Через другое окошечко ей были видны высокие полураскрытые железные ворота, возле которых топтался старик Сиротин в такой же, как и у Жени, темной, с зелеными нашивочками на воротнике шинели и ушанке. Было холодно даже Жене в ее комнатушке, а уж на улице – и подавно, под ветром, но старик Сиротин поста своего возле ворот не покидал. Женя сосала конфету, время от времени сочувственно поглядывала на него, отрываясь от учебника.
Смена еще не кончилась, и через проходную никто не шел, а отдельные сотрудники проскакивали для быстроты прямым ходом через ворота, показывая Сиротину свой пропуск. Однако экономия во времени оказывалась порой относительной, ибо старик был суров, придирчив и не по годам глазаст и иной раз останавливал кого-то из спешивших, брал в руки его пропуск и сердито выговаривал:
– Без карточки почему? Куда девал, спрашиваю?
– Да шут ее знает! Сама отклеилась.
– Сама? Не пущу в следраз, понял?
– Ладно, дядя Миша, ты сейчас пусти скорей!
– Запишу и пущу.
– Чего? – настораживался человек. – Это еще зачем?
– Начальнику смены доложу.
– Но, дядя Миша, я же тебе, как человеку, объяснил!
Но Сиротин его уже не слушал. Приоткрыв дверь в проходную, он кричал Жене:
– Слышь, Женька? Запиши: Смирнов, третий цех, без фото!
Вот такой был старик Сиротин. И сейчас Женя, сочувственно поглядывая на его невысокую, худенькую, несмотря на шинель, фигурку в шапке с болтающимися завязками, думала: «Нипочем, ведь, не придет погреться.