Анж Питу (др. перевод)
Шрифт:
Теперь нам остается обрисовать его нравственный облик.
В возрасте двенадцати лет Анж Питу имел несчастье стать сиротой, лишившись матери, у которой он был единственным сыном. А это означает, что после смерти отца, которая случилась, когда Анж был младенцем, он мог, поскольку мать души в нем не чаяла, делать все, что ему заблагорассудится, и это весьма способствовало его физическому развитию, каковое изрядно обогнало духовное. Родившись в очаровательной деревне по названию Арамон, расположенной в лесу на расстоянии одного лье от города, юный Анж, едва начав ходить, принялся за изучение родимых чащоб, а все силы ума направил на войну с животными, населяющими их. И таковое направление ума к одной-единственной цели привело к тому, что в десять лет Анж Питу был искуснейшим браконьером и первоклассным птицеловом, причем стал он им без особого труда, а главное, без чьих-то наставлений, дойдя до всего благодаря лишь инстинкту, которым природа одаривает человека, рожденного среди лесов, инстинкту, в какой-то мере сходному с инстинктом животных. Следы зайцев и кроликов были для него открытой книгой.
23
Лужицы, куда птицы прилетают пить. – Примеч. автора.
Его длинные руки и ноги позволяли ему обхватывать самые толстые стволы, и он, разоряя птичьи гнезда, взбирался на высочайшие деревья с легкостью и уверенностью, которые вызывали восхищение приятелей, а в экваториальных широтах снискали бы ему уважение обезьян; не было ему равных и в охоте с манком, охоте, заманчивой и для взрослых, при которой охотник подманивает птиц на дерево, намазанное клеем, подражая крику сойки либо галки, которые вызывают у пернатых ненависть столь сильную, что каждый зяблик, каждая синица, каждый чиж со всех крыльев несутся на этот крик в надежде вырвать хотя бы перышко у извечного недруга, но чаще всего сами оказываются ощипанными. Приятели Питу при этой охоте использовали либо живых галок и соек, либо делали дудочки и с их помощью более или менее удачно подражали голосу одной из этих птиц. А вот Питу пренебрегал подобными средствами, презирал подобные ухищрения. Он сражался, рассчитывая лишь на собственные силы, расставлял ловушки, используя лишь природные способности. Одними только губами и горлом он воспроизводил резкие, неприятные звуки, приманивавшие даже птиц той же самой породы, которые обманывались, заслышав столь безукоризненное подражание их – нет, тут, пожалуй, надо сказать не песне, а крику. Что же касается ловли птиц возле мочажек, то для Питу это было плевое дело, и с позиций высокого искусства он, несомненно, презирал бы этот способ, не будь оный так продуктивен в смысле добычливости. Так что презрение ничуть не мешало ему заниматься этим легким видом охоты, и ни один, даже самый опытный охотник, не умел так искусно, как Питу, накрыть папоротником мочажку, слишком большую для расстановки ловушек: то был вопрос навыка; никто лучше Питу не умел придать веткам, намазанным клеем, нужное положение, чтобы даже самая сторожкая птица не смогла попить ни под ними, ни над ними; наконец, никто не обладал столь верной рукой и точным глазомером, необходимым при смешении неравных и ведомых только изготовителю долей древесной смолы, масла и клея, чтобы полученная ловчая субстанция не оказалась ни слишком жидкой, ни слишком быстро высыхающей.
Поскольку почет, определяемый достоинствами человека, меняется в зависимости от сцены, где эти достоинства проявляются, и от зрителей, перед которыми человек проявляет их, можно утверждать, что Анж Питу, живший в родной деревне Арамон среди крестьян, то есть людей, удовлетворяющих по меньшей мере половину своих потребностей за счет природы и питающих, как все крестьяне, инстинктивную неприязнь к цивилизации, пользовался там определенным признанием, и это обстоятельство мешало его бедной матушке предположить, что сын ее идет неверным путем и что истинное образование, которое человек может получить лишь за большие деньги, не имеет ничего общего с тем образованием, какое ее ребенок приобретает самостоятельно и задаром.
Но когда эта славная женщина заболела, почувствовала, что приближается смерть, и поняла, что оставляет свое дитя одного-одинешенька в целом мире, она стала искать опору для будущего сироты. И тут ей припомнилось, как десять лет назад к ним в дверь среди ночи постучался молодой человек, принесший новорожденного младенца, на содержание которого он не только отвалил довольно внушительную сумму, но еще более круглую сумму положил на сохранение у нотариуса в Виллер-Котре. Сначала она знала про этого таинственного молодого человека только то, что его зовут Жильбер. Но примерно три года назад она снова увидела его; то был уже двадцатисемилетний мужчина с несколько чопорными манерами, который говорил тоном, не допускающим возражений и поначалу несколько холодным. Однако этот образовавшийся было ледок тотчас же треснул, стоило ему только взглянуть на своего ребенка; Жильбер убедился, что тот красив, здоров, весел и вырос в непосредственном общении с природой, как он сам того и пожелал; поэтому он пожал доброй женщине руку и заявил: «В случае необходимости рассчитывайте на меня».
После чего забрал сына, осведомился о дороге на Эрменонвиль, совершил паломничество на могилу Руссо и вернулся в Виллер-Котре. Здесь, соблазненный, надо думать, здоровым воздухом и прекрасным отзывом, который нотариус дал о пансионе аббата Фортье, он оставил Жильбера-младшего у этого достойнейшего человека, чью философическую направленность угадал с первого же взгляда; дело в том, что в ту эпоху философия была настолько великой силой, что проникла даже в среду церковнослужителей.
Затем, оставив свой адрес аббату Фортье, он возвратился в Париж.
Мать Анжа Питу знала это обстоятельство. И в смертный час слова: «В случае нужды рассчитывайте на меня» всплыли у нее в памяти. Это было как озарение. Несомненно, провидение вело все к тому, чтобы бедняга Питу обрел, быть
может, больше, чем утрачивал. Она послала за кюре, поскольку сама была неграмотна; кюре написал письмо, и в тот же день оно было вручено аббату Фортье, который немедленно надписал адрес и отдал его на почту.Сделано это было в самую пору, потому что через день она скончалась.
Питу был слишком мал, чтобы осознать всю огромность постигшей его утраты; он плакал по матери, но не потому, что понимал: могила воздвигла между ними вечную преграду, а потому что мать лежала остывшая, бледная, обезображенная; скоро бедный ребенок инстинктивно догадался, что ангел-хранитель их домашнего очага отлетел, что дом их со смертью матери стал пустым и нежилым; он не только не представлял, что с ним станется в будущем, но даже не знал, как проживет завтрашний день; и вот он проводил покойницу в последний путь; первые комья забарабанили по крышке гроба, потом вырос холмик свежей, рыхлой земли, и тогда Анж уселся на нем и на все призывы уйти с кладбища только мотал головой и отвечал, что никогда не покинет свою матушку Мадлен и останется там, где она.
Конец дня и всю ночь он провел на ее могиле.
Там-то достойный доктор – надо ли говорить, что будущий покровитель Питу был врач? – и нашел мальчика; поняв всю огромность долга, какой он взял на себя, дав некогда обещание, Жильбер самолично приехал в Арамон уже спустя двое суток после отсылки письма.
Анж был очень мал, когда в первый раз видел доктора. Но как известно, детские впечатления необыкновенно остры и на всю жизнь отпечатываются в памяти, да к тому же приезд таинственного молодого человека не прошел бесследно для их дома. В нем поселился уже упоминавшийся нами младенец, а вместе с ним и благосостояние; Анж помнил, что мать всегда произносила имя Жильбера с чувством, смахивающим на благоговение; ну, и наконец, когда он вновь появился у них уже взрослым человеком и со званием доктора медицины, посулив к прошлым благодеяниям и будущие, Питу счел необходимым присоединить к материнским благодарностям и свои: он пролепетал, не слишком понимая смысла, услышанные от матери слова о безграничной признательности и о том, что он вечно будет помнить доброту г-на Жильбера.
Так что, едва заметив доктора сквозь решетчатую кладбищенскую калитку, увидев, как тот идет вдоль заросших травою могил с порушенными крестами, Анж сразу узнал его, встал и пошел навстречу, так как понял, что тот приехал по зову его матери; когда Жильбер взял его за руку и, плачущего, уводил прочь с кладбища, мальчик не сопротивлялся, а лишь, пока была возможность, оглядывался. У ворот их ждал элегантный кабриолет; Жильбер посадил в него мальчика и, оставив пока что дом под охраной общественной совестливости и сочувствия к беде, повез его в город, где вышел вместе с ним у лучшего постоялого двора, каковым в ту эпоху был «Дофин». Едва поселившись, Жильбер послал за портным, который был заранее предупрежден и явился с уже готовой одеждой. Жильбер предусмотрительно выбрал для Питу одежду на два-три дюйма длиннее, но ежели судить по той быстроте, с какой рос наш герой, этого запаса должно было хватить ненадолго; затем он отправился с мальчиком в уже упоминавшийся нами квартал, именуемый Пле.
По мере приближения к этому кварталу Питу все замедлял и замедлял шаг, так как ему стало ясно, что его ведут к тете Анжелике, и хотя бедный сирота отнюдь не часто видел свою крестную – именно тетушка Анжелика выбрала ему при крещении столь поэтическое имя, – он сохранил о почтенной родственнице самые ужасные впечатления.
И то сказать, в тете Анжелике не было ничего хоть сколько-нибудь привлекательного для ребенка, привыкшего, подобно Питу, к материнской заботе; к тому времени тетя Анжелика являла собой образчик старой девы лет пятидесяти пяти – пятидесяти восьми, одуревшей от чрезмерно щепетильного исполнения самых ничтожных религиозных обрядов; в душе ее превратно понятое благочестие вытеснило все теплые, сострадательные, человеческие чувства, чтобы принять на их месте природный побег алчной хватки, который изо дня в день разрастался все сильнее и сильнее благодаря неустанному общению с городскими святошами. Нельзя сказать, что тетушка Анжелика жила подаянием: она продавала лен, который сама пряла на прялке, сдавала во время богослужения стулья внаем, на что получила право от капитула церкви, однако иные богобоязненные души, поддавшись на ее притворную набожность, время от времени вручали ей небольшие суммы денег; мелкую медную монету она меняла на серебряную, а серебряную на луидоры, и те тут же исчезали, да так, что никто не только не замечал их исчезновения, но даже не догадывался об их существовании: исчезали они в сиденье ее рабочего кресла и в этом темном тайнике встречались с изрядным числом своих собратьев, которым выпала такая же судьба быть изъятыми из обращения до того пока что неведомого дня, когда смерть старой девы не предаст их в руки ее наследника.
В обиталище этой почтенной родственницы и направлялся доктор Жильбер, ведя за руку долговязого Анжа Питу.
Мы сказали – долговязого, потому что начиная с трехмесячного возраста Анж был куда длиннее, чем его ровесники.
В тот момент, когда отворилась дверь, чтобы впустить племянника и доктора, мадемуазель Роза Анжелика Питу пребывала в исключительно радостном настроении. В тот же день, когда в арамонской церкви служили заупокойную мессу над телом ее невестки, в церкви Виллер-Котре происходили крестины и свадьбы, так что выручка за сданные стулья в один этот день составила шесть ливров. Медяки, слагающие эти шесть ливров, м-ль Анжелика преобразовала в большой экю, каковой, будучи добавлен к трем таким же монетам, скопленным в разное время, дал золотой луидор. И этот луидор присоединился к другим луидорам, а день, когда происходило такое соединение, был, как это легко понять, для м-ль Анжелики праздничным.