Апелляция

В воскресенье вечером

У меня был ужасный характер, нервный, вспыльчивый, я без конца людей ругал и подгонял, хотел, чтобы двигалась работа, чтобы была хорошая производительность и соблюдалась дисциплина, только подход у меня не всегда был правильный, но характер у меня добрый, я стараюсь никого не обижать и всегда следил, чтобы каждый, кто того заслуживает, получал премию, но за любой неоправданный прогул наказывал строго, беспощадно боролся с прогульщиками и бракоделами и сам подавал пример, как надо работать, никогда не выписывал себе деньги за сверхурочные, ну и другим, конечно, тоже, были в связи с этим возражения и даже протесты, но я таких претензий лиц, не понимающих, что такое социалистическое отношение к труду, не принимал во внимание, потому что они шли в ущерб выполнению и перевыполнению планов.

Я из-за своей честности здоровье потерял, потому что уничтожил в присутствии своего шурина Виктора Томашевского планы капитального строительства фабрики тростниковых плит и одноквартирных домиков…

С планами капитального строительства фабрики тростниковых плит и одноквартирных домиков в Вилкасах было так, как я объяснил в Апелляции, направленной Гражданину Первому Секретарю ЦК ПОРП в Варшаве. Ужасно расстроенный тем, что так тенденциозно и несправедливо осветили мою деятельность на посту директора, я достал эти планы из ящика в присутствии моего шурина, гр. Виктора Томашевского, работавшего в вышеназванной фабрике в должности миколога, того самого Виктора Томашевского, который потом стал для меня Иудой, но тогда еще не продался моим преследователям и даже спросил: что это за бумаги, Мариан? я ответил, обыкновенные, и добавил, пошли, ноги моей здесь больше не будет, и мы направились во флигель, где у меня была маленькая комнатка, в которой я ночевал, когда работал сверхурочно и не успевал вернуться на ночь домой, там я положил папку с планами на стол, а шурин сказал, успокойся, Мариан, посмотри на все объективно, ведь нельзя сказать, что люди совсем неправы, значит, ты тоже против меня, сказал я с горечью, поняв, что мне не на кого рассчитывать, тогда он, наверное, чтобы меня утешить — я не против тебя, я знаю, как ты работал и сколько сделал для развития нашего предприятия, а я спрашиваю — наверное, поэтому ты против меня? а он опять, не волнуйся, я же сказал, что не против тебя, но согласись, что людям не могло быть приятно, когда зачитывали с трибуны перечень их прегрешений, недоделок и разных промахов, тут я воскликнул, разве ж это неправда? правда, согласился он, но не слишком приятная, тогда я: ничего не поделаешь, Виктор, не умею я заниматься лакировкой действительности, не умею и не хочу, никогда не назову черного белым, а белого черным, ты не вправе этого требовать от меня, ведь я не личную выгоду преследую, знаю, Мариан, он отвечает, совсем не нужно, чтобы ты занимался лакировкой, тогда в чем дело? я спрашиваю, а в том, Мариан, что время теперь другое на дворе, оттепель, а по твоему поведению людям могло показаться, что ты хочешь продолжать порядки периода культа личности, погоди, не перебивай, как могли люди отнестись к тому, что ты без конца проверяешь их анкетные данные и все записываешь — чем они занимаются на работе, после работы и даже, извини меня, в постели? они могли подумать, что ты тиран, сам хочешь все решать на фабрике, а на коллектив тебе наплевать, именно так они и подумали, ты сам виноват, Мариан, вел себя бестактно и теперь пожинаешь плоды, я так разволновался, что едва овладел собой, но сказал спокойно: бестактно, говоришь, значит, Баранский не продавал детали на сторону, Урбаняк не приходил на работу в нетрезвом виде, Рыбковский не издевается над женой и детьми, Новак не делает разным девкам байструков и не отказывается платить алименты, Ваховяк не слушает каждый вечер Свободную Европу, Малаховский не берет взятки, а у Вольного откуда деньги, каждый день на нем новые шмотки, сигареты курит самые дорогие, а по субботам в «Буревестнике» сотенные счета оплачивает, или вот Эдек Зух, сколько раз его милиция забирала за пьяные драки, тут разобраться надо, почему его до сих пор ни разу не судили, или, может, Ролечек не якшается с разными подозрительными частниками, а Сорока не рассказывает антисоветские анекдоты и не распространяет клевету на партию и правительство, я мог бы еще долго перечислять большие и маленькие грехи моих подчиненных, но Виктор перебил меня: все это правда, Мариан, знаю, что правда, но раз так, то надо было сразу принимать меры, а не складывать все в один мешок и копить, тогда я говорю: окстись, Виктор, ты говоришь как неграмотный, несознательный дурак, если б я, действительно, принимал меры по любому поводу, то с кем бы я работал, ведь три четверти коллектива пришлось бы уволить по статье, без предупреждения, не будь младенцем, Виктор, я собирал документацию, чтобы быть полностью в курсе того, что делается на моем предприятии, и чтобы иметь возможность в случае надобности поговорить доверительно с глазу на глаз, сказать: послушайте вы, Новак там или Малаховский, вы тут не крутите, от меня ничего не скроется, я все про вас знаю, но не хочу вам вредить, наоборот, полагаюсь на вас, как на положительную личность, но требую, чтобы вы не делали того-то, или изменили образ жизни и не позорили фабрику своим поведением, скажи сам, неужели я был неправ, ведь это была тактика, рассчитанная надолго, выгнать человека легко, куда труднее воспитать, может, ты был и прав, отвечает шурин, но получилось не так, как надо; не так, как надо? я повторяю и чувствую, что прямо задыхаюсь от ярости, еще посмотрим, говорю, будут ли другие после меня делать, как надо, и тут я раскрыл папку, что лежала на письменном столе, и не спеша, спокойно начал рвать чертежи, опомнись, Мариан! закричал Виктор, что это за бумаги? я ответил, обыкновенные, и оттолкнул его, потому что он пытался мне помешать, а я был вне себя, по моей инициативе сделаны эти чертежи, так пусть пропадают, раз я такой пакостник и вредитель, разорвал до конца, а потом все вместе кинул в печку, там жар еще не остыл, сгорело быстро, смотрю, Виктор стоит бледный, Мариан, говорит, знаешь ли ты, чем это пахнет? знаю, дымом, если хочешь, открой окно, не дымом, Мариан, а прокурором, нечего меня пугать, отвечаю, я чист, как слеза, только потом я понял, какую беду навлек на себя, уничтожив эти чертежи, ты сам во всем виноват, если бы ты не дал повод, люди бы не говорили бог весть что — так мне без конца твердили шурин с женой, да и моя жена тоже, я уж и слушать, и реагировать перестал, прекрасно зная, что если бы я не порвал и не сжег эти планы капитального строительства Фабрики тростниковых плит и одноквартирных домиков в Вилкасах, то все равно мои враги нашли бы другое уязвимое место в моей деятельности, потому что если хочешь в кого-нибудь бить, как в барабан, то предлог всегда найдется, только вот я не барабан, а живой человек, который из-за своей честности угробил здоровье, ведь когда я те планы капитального строительства разорвал и сжег в присутствии моего шурина, гр. Виктора Томашевского, то сразу же отправился к своему заместителю по технической части, инженеру Казимежу Борсуку, и рассказал ему все, как было, а он человек порядочный и сразу захотел меня успокоить, ничего страшного, говорит, у меня копии есть, но я по своей честности рассказал всю правду кадровику, хотя мог скрыть и ничего бы не было, я бы не стал объектом сплетен и всяких измышлений, как это случилось в соответствии с замыслами моих врагов, чтобы я оказался в кризисном положении, ведь хотя я за все восемь лет не обнаружил вражеских действий, был слеп и глух, но все же что-то плохое со мной происходило, я чувствовал — что-то не так, как должно быть, но суть дела не улавливал, хоть и замечал, что люди странно себя ведут со мной, все, например, замолкали, когда я неожиданно входил в комнату, в период моей работы в ГПК в Лидзбарке, но я делал вид, что ничего не замечаю, хотя изоляция вокруг меня росла, я всегда был открытым и компанейским, не любил никогда ходить в одиночку, с людьми был душевным и откровенным, приглашал, например, товарищей по работе на кружку пива в «Радужную», но так странно получалось, что все были заняты и отказывались, поэтому я стал ходить пить пиво один, помню, как-то позвал на пиво товарища Казимира Доминика из планового отдела, он сказал, что не может, у него свидание с женой, а час спустя я встретил его в «Радужной» в большой мужской компании, будь с ними женщины, я бы понял, но товарищ Доминик потягивал из кружки в окружении одних мужчин, да к тому же сделал вид, что не замечает меня, демонстративно повернулся спиной, хотя он и моложе меня и должность у него пониже, я не выдержал и, приняв сто грамм с кружкой пива, подошел к тому столику, говоря негромко, но и не слишком тихо: привет, пан Доминик, я гляжу — у вас свидание с женой не состоялось, тут он ко мне повернулся, но не смутился нисколечко, расхохотался мне в глаза и спросил: а что? у вас какое-нибудь дело к моей жене? скажите, я передам, вот ты какой! думаю, а вслух говорю: передавать ничего не надо, никаких дел у меня к вашей жене нету, я просто отметил, что у вас изменились планы, пан Доминик, тогда он безо всякого стеснения: а вы, видать, пан Конечный, думали, что я корова? я удивился и спросил: почему корова? а он: потому что только корова жует и гадит, а планов и взглядов не меняет, я же свободный гражданин, делаю, что хочу, и к тому же терпеть не могу, когда посторонние суют нос в мои дела и похамски ко мне пристают, я ясно выразился, пан Конечный? тут я затрясся от обиды и негодования и говорю: такие хамы, как я, пан Доминик, за Польшу с гитлеровским агрессором сражались и кровь проливали, когда вы еще пешком под стол ходили и писали в штаны, я сказал это и отошел, но слышал, как вся их компания разразилась оскорбительным хохотом, и мне пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы вернуться к своему столику, а когда я сел, то почувствовал, что руки у меня дрожат, заказал еще сто граммов с маленькой кружкой пива, официантка Йола странно так на меня поглядела, но принесла, я все время старался на тех не смотреть, но после ста граммов взглянул, и что я вижу? Доминик тоже рюмку опрокидывает, мне стало не по себе, я поднес ко рту пиво, а он мгновенно сделал то же самое, хотя, готов поклясться, не следил за мной, сидел ко мне спиной, как раньше, когда демонстративно отвернулся при моем появлении, я выждал минуту, а потом, не спуская глаз с Доминика, поднял левую руку и провел ладонью по волосам, и у меня мороз пробежал по коже, потому что он повторил это движение, и тоже левой рукой, я уже почти не сомневался, что он мне этим на что-то намекает, только не знал, на что, поэтому я снова выждал и достал платок из кармана, гляжу украдкой, у него тоже в руках платок, правда, достал его не из брюк, как я, а из верхнего кармана пиджака, сейчас я тебя проверю, решил я, и вытер платком вспотевший лоб, думая по своей наивности, что и он проделает то же самое, но он высморкался и спрятал платок обратно в кармашек пиджака, со мной сделалось тогда что-то ужасное, будто земля подо мной задрожала, я впервые осознал, что за мной следят, мои враги вконец обнаглели и решили дать мне понять, что каждый мой шаг ими фиксируется, случилось это 4-го марта 1963 года, я только на следующий день вспомнил, что это был день ангела Казимира Доминика, он за свое иудино вознаграждение друзей угощал, а потом, надо полагать, получил твердый шпионский оклад.

Со времени своей работы в милиции я старался не злоупотреблять спиртным, мог пропустить рюмку-другую в компании, в одиночку же никогда не пил, но, в тот вечер, после «Радужной», а вышел я оттуда не позже семи, я, что называется, загулял, даже не помню, когда и как домой вернулся, назавтра голова раскалывалась, пить хотелось ужасно, дома нечем было жажду утолить, и я по дороге на работу остановился у пивного ларька выпить кружку пива, а поскольку портфель в руках мне мешал, то я поставил его на землю, прислонив к ларьку, пью я, значит, пиво, и вдруг меня как молнией ударило, по ту сторону окошка какой-то незнакомый тип тоже портфель к ларьку прислонил и пиво пьет, странно этак на меня поглядывая, я взглянул на часы, и он тоже, я закурил сигарету «Спорт», и он закурил, правда покрепче, «Экстра», ну и что же, думаю, не всем же шпионам «Спорт» курить, не успел я подумать, как тот наклонился к окошку и попросил пачку «Спорта», все это было в марте 1963 года, то есть за целый год до того, как я своего шурина поймал на том, что он за мной шпионит, а все это делалось для того, чтобы меня раздавить и унизить, чтобы я назвал Пароль, которым пользовался в своей якобы шпионской деятельности, они, конечно, никогда в этом открыто не признались, перестраховываются, хитрецы, но с тех пор, как у меня открылись глаза и уши, я отлично знаю, что им надо, только не дождутся они, нет!

А теперь я доложу о своем разговоре с председателем ГПК в Лидзбарке, гр. Рышардом Куной, бывшим моим дружком по милиции, которого я встретил, выйдя из следственной тюрьмы в Свентках, и благодаря которому получил должность заместителя директора фабрики мясных и колбасных изделий, я чувствую своим долгом рассказать об этом разговоре, ибо он важное звено в цепи, которую приготовили, чтобы меня связать и задушить, но почему меня, простую пешку, почему именно меня выбрали в жертвы, этого я до сих пор не знаю, иногда мне думается, что тут нет ничьей вины, ни злого умысла, а только жестокая необходимость, ибо любой машине для того, чтобы она действовала исправно, нужно свое питание, иначе начнет заедать, барахлить, но, может быть, я ошибаюсь, и все обстоит совсем не так, как говорят русские, без поллитра не разберешься, но и поллитра навряд ли поможет, лучше не думать, не гадать, что, как и почему, человеческий разум слишком слаб для этого, надо просто думать о благе народа и общества, не сдаваться, когда вражеские элементы из контрразведки пытаются оказать давление, я тот вышеупомянутый разговор с гр. Рышардом Куной, состоявшийся еще в 1963 году, записал по горячим следам для гр. доцента доктора Стефана Плебанского, поскольку он пожелал, чтобы я зафиксировал на бумаге некоторые эпизоды из своей жизни, я сделал это, а копии этих документов у меня всегда с собой, чтобы никто чужой их не мог прочитать, теперь я тоже держу их в специальной папке, и, чтобы Вас проинформировать подробно, Гражданин Первый Секретарь, позволю себе переписать тот документ, ничего не меняя, поскольку там все верно записано, как оно было, хочу только добавить, что разговор имел место в апреле 1963 года и стоил мне много нервов и здоровья, вскоре, однако, мне пришлось убедиться, что враг готовит мне капканы и похуже. А что касается того разговора, то должен также сказать, что в тот день по дороге на работу я выпил кружку пива у ларька на улице 22 Июля, но никто за мной не шпионил, или же я не заметил, самочувствие у меня было неважное, накануне я выпил, но не слишком много, ровно столько, сколько надо, чтобы развеять хандру, потому что чувствовал себя вообще плохо, нервничал, легко раздражался или, наоборот, меня охватывало полнейшее равнодушие, ничего не хотелось, никакого интереса к жизни не было, но существовали объективные причины такого моего состояния, другой на моем месте чувствовал бы себя, пожалуй, еще хуже, я считаю своим долгом заявить, что гр. доцент доктор Плебанский неоднократно и с неизменным дружелюбием объяснял мне, что вся моя болезнь — внушение, что вследствие нервного истощения я вообразил, будто меня преследует контрразведка, на самом же деле никто меня в измене не подозревает и агентом иностранной разведки не считает, это якобы проверяли в воеводском управлении госбезопасности, я такую позицию гр. доцента доктора Плебанского очень и очень понимаю, она продиктована наилучшими побуждениями, говоря мне такое, доцент хочет меня подбодрить и поддержать морально, поэтому я на эту спорную тему не вступаю ни в какие дискуссии, впрочем, доцент знает мою бескомпромиссную точку зрения и, думаю, даже ее уважает, ценит то, что я не оппортунист и, не щадя здоровья и нервов, вступаю в борьбу за справедливость. Я возлагаю большие надежды на посланную мною апелляцию, ответ, наверное, придет еще не скоро, но мне уже сегодня надо быть готовым к тому, что меня в любой день могут вызвать в Центральный комитет для личной беседы с Вами, Гражданин Первый Секретарь, поэтому мне надо работать не покладая рук, чтобы приготовиться к поездке в Варшаву и иметь в случае надобности полную документацию, в моем деле детали чрезвычайно важны, и я уверен, что Вы, Гражданин Первый Секретарь, ознакомившись с моим заявлением, пожелаете увидеться со мной лично и получить все материалы полностью. Мои преследователи отрицают свои махинации и всегда лживо отвечают на запросы посторонних лиц, этим я объясняю ошибочное мнение гр. доцента доктора Плебанского, у них есть свои способы, чтобы обмануть даже такую образованную и сознательную личность, как доцент, но я верю, что перед Вашим авторитетом, Гражданин Первый Секретарь, им не помогут ханжеские выверты и тенденциозное искажение фактов и им придется капитулировать, в Югославии в прошлом году тамошний министр госбезопасности пытался возвыситься над Партией и Правительством, но был вовремя разоблачен, снят со всех постов и должностей, и пусть это служит предостережением для всех, кто ставит себя выше Партии и скатывается на вражеские позиции. Вас, Гражданин Первый Секретарь, наверняка в ряде случаев недостаточно информируют, а то и сознательно вводят в заблуждение, и с этой точки зрения мое заявление, хотя и написано рядовым гражданином, может стать спасительным сигналом бедствия, потому что моя обида — не частное дело, у нее более широкий аспект, надо только к нему правильно подойти, что руководство партии несомненно сделает, и я жалею, что только сейчас… да, забыл упомянуть о важном обстоятельстве, сегодня в первой половине дня пришел в клинику, как и говорил доцент, тот самый социолог, с женой пришли, она тоже, говорят, социолог, работает в университете, интересная очень женщина, да и он тоже представительный мужик, высокий, хорошо сложенный блондин, похож на спортсмена или актера, на ученого нисколечко, очень моложавый, я бы ему не дал и тридцати, но медсестра Иринка, которая его принимала в процедурном кабинете, говорит, что ему тридцать шесть, зовут — Мацей, фамилию забыл, помню только, что короткая, на больного он не слишком похож, загорелый, видно, провел каникулы на озерах или по «Орбисовской» [5] путевке на южном море, пижама у него своя, халат тоже, и то и другое заграничное, сразу видно, глаза вот только немного беспокойные, и вообще он слишком возбужден, интересно, что с ним, на депрессию непохоже, может, алкоголь или другие наркотики? пока что его положили в коридоре на кровать покончившего с собой Доктора, но скоро, наверное, переведут, не исключено, что к нам, в тридцатую палату, потому что я не уверен, вернется ли Француз, сегодня он пошел домой в увольнение, но сомневаюсь, вернется ли завтра вечером, думаю, что нет, скорее всего в понедельник утром пришлет жену за вещами, а сам не явится, на нечто подобное он намекал, уходя, и я даже удивлен, что его отпустили, вчера они сильно поскандалили с доцентом, Француз во время обхода начал важничать и даже заявил, что совершенно здоров, тут доцент жутко разозлился, стал кричать, что только он решает, кто здоров и кто нет, и достаточно одного его слова, чтобы недисциплинированного пациента отправили в настоящий сумасшедший дом, с Рафалом же все в порядке, мне тогда, конечно, почудилось, он мне нравится, хороший парень и вполне толковый, даже в бридж немного научился играть, а ведь, когда пришел, ни масти не различал, ни фигуры, я еще не знаю, когда социолог начнет работать в комнате психолога, пока он не кажется способным к научной работе, на всякий случай я уже настроился, что завтра еще приду сюда, а с понедельника буду работать в палате, чтобы не было никаких ненужных конфликтов, я так и доложил сегодня доценту, он ничего не сказал, только принял к сведению, но думаю… хватит на сегодня, а то во мне растет тревога и рука не слушается…

5

«Орбис» — польский эквивалент «Интуриста».

Утром в воскресенье, когда в 11 часов Полковник с Рафалом отправились гулять, Конечный, пользуясь этим, раскрыл на кровати тетрадь и написал:

Я вчера забыл передать свой разговор с гр. Рышардом Куной, директором ГПК в Лидзбарке и моим товарищем по работе в милиции, так как я его записал летом 1963 года по просьбе гр. доцента доктора Плебанского, копия у меня сохранилась, поэтому я имею возможность передать Вам его точно, Гражданин Первый Секретарь. Хочу отметить, что разговор происходил в директорском кабинете гр. Рышарда Куны, который вызвал меня к себе, как только я пришел на работу, я всегда следил за тем, чтобы при людях обращаться к нему официально, но с глазу на глаз по-прежнему говорил ему «ты».

Гр. Куна. Привет, старик! Ты что это такой бледный, признайся, гулял небось всю ночь, старый кобель?

Я. Да ты что? До того ли мне?

Гр. Куна. А жаль, тебе было бы полезно для нервной системы.

Я. Со мной все в порядке, мне не нужны такие лекарства.

Гр. Куна. Я гляжу, Мариан, ты не хочешь быть со мной откровенным. Я, видишь ли, не веду, как ты когда-то в Вилкасах, контроль за работниками, но, может, лучше тебя знаю, что происходит в коллективе и вообще. Что ты такое делаешь, старик, почему люди беспрестанно чешут о тебя языки и кругом ходят о тебе всякие сплетни?

Я. Ничего я не делаю.

Гр. Куна. Вот это плохо. Если б ты знал, Мариан, сколько мне звонят насчет тебя по телефону, сколько я анонимок получаю. Вот только сегодня целых три пришли, гражданин Конечный такой, гражданин Конечный сякой.

Я. А ты веришь?

Гр. Куна. Не заводись, Мариан. Кто сказал, что я верю? Мы с тобой не первый день знакомы, знаю, что ты хороший мужик, но пойми, войди в мое положение, когда все жалуются на кого-то из моих сотрудников, я вынужден принять меры. Что ты наговорил Доминику позавчера? Вспомни.

Я. Я отлично помню, что сказал гражданину Доминику.

Гр. Куна. Что он шпионит за тобой и он агент какой-то контрразведки?

Я. Не он один.

Гр. Куна. Может быть, я тоже?

Я. К тебе, Рысек, у меня пока что никаких претензий нет.

Гр. Куна. Пока что? Ну что же, приятно слышать такое от старого дружка, которому я в тяжелую минуту протянул руку помощи. Послушай, Мариан, я буду с тобой говорить откровенно, потому что иначе не умею и не хочу. Не обратиться ли тебе к хорошему врачу, я серьезно, у нас есть, говорят, поликлиника для нервных.

Я. Хочешь из меня сумасшедшего сделать?

Гр. Куна. Вот именно, чтобы ты им не стал, советую тебе, Мариан, лечиться, понял? Тут стесняться нечего, время теперь непростое, а нервы не у всех незыблемы, как государственная граница. Подумай, мы пойдем тебе навстречу, возьмешь больничный, подлечишься, отдохнешь, нервы у тебя окрепнут, медицина теперь на высоком уровне, послушайся доброго совета.

Я. Гражданин Доминик, надо думать, тоже так советует?

Гр. Куна. И что ты на него взъелся? Он говорит, что ты к нему пристаешь.

Я. А зачем он за мной шпионит и обезьяну из себя строит?

Гр. Куна. Что значит обезьяну? Мариан!

Я. Очень просто, позавчера я зашел выпить пива в «Радужную», а он обезьянничал, передразнивал каждый мой жест.

Гр. Куна. Ой, Мариан, Мариан, твои дела хуже, чем я думал. Опомнись, зачем Доминику тебя передразнивать?

Я. Он знает, зачем. Как ты думаешь, откуда он взял деньги, чтобы на той неделе купить «Ламбретту» за тридцать тысяч?

Гр. Куна. Ты что, не знаешь, он же выиграл в тотализатор, угадал пять номеров!

Я. Пять номеров — это верно, но только не в тотализатор, я эти тотализаторы знаю, они совсем по-другому называются, если хочешь знать, то я тебе скажу, на моем горе гражданин Доминик шикует и швыряется деньгами, Иуда проклятый!

Продолжения разговора с гр. Рышардом Куной я записать не смог, так как под конец очень разволновался, но уже то, что я привел, убедительно показывает, какие плелись вокруг меня интриги и как в этой обстановке даже такой вроде друг, как гр. Куна, показал себя оппортунистом, он, может, и не был непосредственно связан с контрразведкой, но, смекнув, что к чему, предпочел не рисковать и умыл руки, как Понтий Пилат, что меня очень обидело и расстроило, ведь он явно предал забвению годы наших общих солдатских невзгод, когда, проснувшись утром, ты не был уверен, доживешь ли до вечера и не сразит ли тебя вражеская пуля. Я теперь простил гражданину Куне, что он оказался по отношению ко мне таким перестраховщиком, его уже нет в живых, а был он, в общем-то, неплохим человеком, только полюбил красивую жизнь и потерял бойцовские качества, но Бог наш милосердный, взвесив все его добродетели и вины, вероятно, не осудил его слишком строго и не отправил в ад на вечные муки. Социолог не пошел на прогулку, прохаживался по коридору, я заметил, что он несколько раз взглянул в мою сторону.