Аплодисменты

Ах, больше всего в тот момент мне хотелось видеть папу и маму. Вот так бы, втроем, сейчас пройтись по Москве, по Красной площади! Я — в середине, а по бокам — мои счастливые родители.

Арбат. Я его уже изучила, когда крутилась около Щукинского училища. Мне очень нравилось такое необычное название — АРБАТ. Ну просто замечательное название. И еще он напоминал мне улицы Харькова… На Арбате я испытывала душевный покой. Не было излишней толчеи, к которой я не привыкла, хотя мне и нравилось многолюдие Москвы. Ведь это и есть столица, а как же! Там я и забрела в арбатскую угловую галантерею. Перво-наперво я купила сумку-кисет с длинным ремешком через плечо. Крик моды. Сумки были коричневые, белые, красные. Какую брать — двух мнений быть не могло. И красная — дермантиновая, блестящая сумка висела через плечо! Харьковчане рухнут! Старческая крокодиловая сумка, с горбами, была заброшена, а потом и вовсе куда-то исчезла. Жаль. Теперь такие сумки — роскошь, даже для миллионеров. Вот тебе и мой деревенский папочка! Привез маме именно такую.

Купила и прикрепила себе на уши клипсы-ромашки. Прошлась по галантерее туда-сюда. Чувствую, что-то еще мучает, созревает… Покупаю еще одни клипсы-ромашки. Подхожу к зеркалу. С двух сторон на волосах прикрепляю по клипсе. Вот теперь другое дело! Опять — туда-сюда, от зеркала к зеркалу. Что-то не то. Чего-то еще не хватает. На мне ярко-зеленое платье с красными бантами. Красные туфли с бантами. Красная сумка через плечо. Уши и голова усеяны ромашками. А вот личико-то бледноватенькое — яркое обрамление его «забило». Когда папа переехал в Москву, он мне каждое утро говорил: «Дочурка, надо бы личико как-то подбодрить». Он меня любил «в боевой готовности». И с утра мне ласково, нежно говорил: «Сделай с собой что-нибудь, дочурка, не ходи бледненькая. А то ты в меня з утра прямо полуурод… Ну, правда, вечером — богиня». Я всегда ему покорно отвечала: «Хорошо, папочка, сейчас подбодрюсь». Первый раз в жизни я купила тогда жидкие румяна. Вышла из арбатской галантереи и быстро заскочила в первую же темную подворотню. Сначала полила румяна себе на губы. На вкус ничего — приятненькая водичка. Потом обильно смочила платок и щедро нарумянила щеки. Новой, неизвестно откуда взявшейся женственной походкой поплыла по Арбату, слегка покачивая бедрами. Никогда больше — ни в «Небесных ласточках», ни в «Сибириаде» — мне не удалось повторить той походки. То была особая, победоносная походка человека, уверенного в том, что в жизни его ждет только счастье, только радость, только успех. Среди прохожих не было ни одного равнодушного. Улыбались все. И даже те, кто очень спешил, все равно оглядывались. И тоже улыбались. У меня же от счастья все внутри ну просто ныло, болело и млело. Я не шла — я несла себя, как дорогую вещь. Смотрите, люди! Вот я! Я иду к вам навстречу! О, сколько же я принесу вам радости! О, как я вас всех люблю! Во всех витринах я краем глаза ловила свое отражение. Ну ей-богу, во мне что-то есть — не такое, как у всех. Что, слишком смело? Так почему же все смотрят на меня явно неравнодушно? Оглядываются, улыбаются. Прав папа, прав: «Уметь выделиться — главное у етый профессии. Ну, что она, шавлюжка, вмеить? Да ничегинька. А ты, моя дочурка, усе чисто вмеишь, что хош добьесся!»

На душе и привольно, и весело. Никакой тревоги. Никаких забот. Внутри разливается мелодия. Потихоньку перехожу на деловой шаг. Очевидно, засела обида за харьковский акцент. Это, видишь ли, «чуть ли не катастрофа!» Ах ты боже ж мой! Да одолею, одолею я ваше «акынье» и «ыканье», дорогие товарищи москвичи! А ну, нашу родную, харьковскую! Ну-ка! Три-чичирнадцать:

Видийшлы в нэпамьять дни полону, Видгулы за обрием бои. Слався, Харькив, слався, риднэ мисто, Из руйины вставший назавжды… Рьям-та-та-та, ха!!!

Ну-ка, ну-ка, где этот сопливый мальчик из поезда? К нему на свидание идет будущая кинозвезда! Пусть зафиксирует в памяти этот момент! Я спускаюсь по эскалатору. Я снисхожу до него. Захочу — могу его узнать. Захочу — могу пройти мимо. Да и какой он? Что-то серенькое, в общих чертах… А люди, люди-то как на меня все, а? Ой, боже, да вот же он стоит с тремя цветочками. Тоже мне, на четыре мама денег не дала! Маменькин сыночек. С торжествующей улыбкой взрослой женщины я ехала прямо на него. Вот уже и проскочила мимо. А он все стоял и смотрел вверх. Вот это да! Не узнал!

«Эй, что ж это вы старых друзей не признаете?»

Он резко и испуганно развернулся на мой вызывающе громкий пассаж. На лице его была такая сияющая, лучезарная улыбка! Но она продержалась лишь одно мгновение и вдруг исчезла. Нет. Не так. Она зажглась и потухла. Это точнее. Улыбка расцвела на его лице и мгновенно умерла. Вот это то, что надо. Это — точно. Никакого промежуточного состояния. Как в песне: «Вот она была — и нету».

«Вы ч-то, меня не признали? Гм… Можеце меня поздр…»

«Па-ааа-че-му-у… у-у-у-зна-а-л…»

Тю, он еще и заикается.

«Позвольце, что это с вами? Ты что, белены объелся, па-аче-му-каешь?»

Он ткнул мне три своих жалких цветочка и мгновенно, не оглядываясь, бросился бегом вверх по эскалатору. Ну? Что вы скажете? Во слабак! Не выдержал. Все ясно — я просто задавила его своей исключительностью.

Когда я добралась до общежития, было уже темно. Я тихо вошла в кухоньку деревянного домика, зажгла тусклую лампочку и взглянула на себя в зеркало. А-а, мамыньки родные. А это кто? Мои щеки пылали, как два огненных мака с малиновым отливом. Один мак — около носа, другой — на скуле. Проклятые румяна имели свойство со временем «проявляться». Мои губы и зубы были одинаково свекольного цвета, а лицо обрамляли четыре ромашки. Слов нет. Нет слов! Бедный мой семнадцатилетний попутчик, как же он бежал от меня! Это сейчас — приди на свидание девушка с бритым черепом, — думаю, юноша и бровью не поведет.

… Как же я возмущалась своей дочерью в период ее так называемого трудного возраста. Забыв что-то дома, я неожиданно вернулась и застала Машу за моим туалетным столиком. На нем она разложила коробки с засохшим театральным гримом, чудом сохранившимся со времен моего недолгого пребывания в театре «Современник». О-о-о, какое ко мне повернулось лицо! В ожидании сурового наказания на меня смотрела застывшая в ужасе физиономия предводителя индейского племени в самой что ни на есть праздничной боевой раскраске! А я все со своим жалким лепетом: ты должна быть девочкой скромной, у тебя все свое от природы такое прекрасное, Машенька. Никогда ничего не надо разукрашивать. Ну как же ты надеваешь к шелковой юбке с розовыми цветочками красный свитер. Ты еще надень зеленое пальто с красными сапогами! И откуда у тебя это?

… Нет, мне не пятнадцать. Мне уже почти восемнадцать! Я иду по Арбату в зеленом платье, в красных туфлях, с красной сумкой через плечо, с пылающими щеками-маками… Иду и «света божжага не вижу». Рассказывать неудобно, но вспомнить, ах, как приятно.

Я поступила в высшее учебное заведение, на желанный факультет. Это был этап в жизни — событие. В нашей семье никто не имел высшего образования. Я буду жить и учиться в столице — событие. Все испытания я прошла легко, успешно, как только можно было об этом мечтать. Событие? Безусловно! Так почему же я так ясно вижу свое галантерейно-арбатское гуляние, наивное и смешное, несостоявшееся свидание? Те главные вещи свершились и стали фактами. Я приняла их как факты и пошла «дальший». А «дальший» началась работа, шлифовка вкуса, поиски своего стиля, умение найти «среднее арифметическое» между внешним обликом и внутренними бурями. А это длинный, длинный путь. И на этом пути меня ждали провалы, насмешки, удачи. А потом и подражания. Это такой же путь, такая же работа, как и борьба с моим родным харьковским акцентом.

Самая счастливая пора

Школа… Родная школа. Самая счастливая пора. Конечно, десять самых беззаботных лет! Беззаботных? А учеба? В нашей семье — четыре поколения. Папа начал учиться в 1905-м, мама — в 192, 4-м, я — в 1943-м, а наша Машенька — в 1966 году. Блестяще по всем предметам училась только моя мама. Неизвестно, как бы сложилась ее жизнь и кем бы она стала, если бы не встреча с папой. Мама всегда с иронией смотрела на нашу троицу — папу, меня и Машеньку — и любила повторять: «Это у вас, милые мои, все от вашего папочки». Это уж точно. Школьная учеба никогда не была нашей стихией. Из четырех лет сельской церковноприходской школы папа вышел в жизнь, зная в общих чертах лишь закон божий и страх перед попом, который хлестал линейкой деревенских ребят, да еще басню Крылова: «Рак пятится назад, а щука тянить в воду… И сквозь зилезо твонять (из кожи лезут вон), а воз усе не тходить…»

— Марк, котик, ты хоть сам понимаешь, что ты несешь?

— Лель, да я и у глаза етый басни не видев. Мы хорум усе за учителькую повторяли… А бог его знаить, што там и як було на самом деле. В нас же книжек не було… И не нада меня, детка, копировать, богум тебя прошу…

Всю жизнь он страстно любил читать сказки. А в молодости «з шахтерскую братвою одолев самую толстую на тое время книгу» — «Американскую трагедию». В старости с рвением читал газеты и журнал «Наука и жизнь», особенно рубрику «Сделай сам». Вот и весь интеллектуальный запас, который пришел со стороны. Остальное — все свое, неповторимое — от природы. Как же он призывал меня «грызть етый проклятый гранит науки». Он как никто знал, как ему не хватало этого в жизни! У меня же к учебе не было особого рвения. И даже при всем моем стремлении выделиться я, как ни странно, не испытывала никакого восторга за полученную пятерку. Училась честно, без взлетов и драм, спотыкалась и поднималась — как все. Только рьяно отсчитывала, когда же кончится последний, десятый класс? И я стану артисткой! Но все же в душе я мучилась и стыдилась, если получала плохую отметку. И вот пришло время: мы все трое — папа, мама и я — вниманием и любовью окружили «нашаго единственного ребенка» — Машеньку. Все десять лет учебы моей дочери я, не подавая вида, ей искренне сочувствовала. В нашей семье Маша — абсолютно инородное существо: черноглазое, с нежно-розовым лицом инфанты восемнадцатого века. Ей бы носить пышные бальные платья с кринолинами, ездить на светские балы в каретах. Это было просто написано с детства на ее лице. Рядом с ней мы с папой и мамой выглядели милыми сероглазыми русскими крепостными. Но родилась она в двадцатом веке. Так что пляши под дудку своего времени. Учеба — и моя Маша… Тут даже мой папа растерянно разводил руками: «Лель, а можа, бог даст, девычка ще перерастеть, а?» — «Когда же тут перерастать, Марк, котик, ведь уже седьмой класс». Когда открывались тетради и дневники, где стояли жирные отметки, колющие в самую середину родительского сердца, мы переводили испуганный и беспомощный взгляд на это небесное лицо — о, более очаровательного, безмятежного и женственного безразличия нельзя было себе и представить! С каким облегчением мы вздохнули, когда она наконец-то отучилась и, сияющая, принесла нам свой аттестат, в котором мы любовались тремя пятерками: по физкультуре, поведению и гражданской обороне.

Не так давно ей попался мой пожелтевший аттестат зрелости на украинском языке. Смеялась она до слез: «Ну, милые, что ж вы из меня кровь пили все десять лет?! Ты так со мной говорила, мама, я была уверена, что у тебя минимум серебро. Ну, мамочка, ты меня, родненькая, прямо „на лупаты“, прямо „напувал“…»

«Знаешь, Маша, ты не права. Мы ведь все хотели как лучше. Как ты видишь, твоей маме пятерки были не нужны», — теряя юмор, последнее время все чаще и чаще защищала меня мама. Папы уже нет. Жизнерадостная, сильная, дипломатичная мама потихоньку ослабевает, «расходятся швы». Дочь моя медленно, но набирает силы. Сегодня я еще держусь. А завтра? А завтра посмотрим, что будет завтра.