Апокриф Аглаи

Сейчас справа от меня был тот самый короткий мол, а у входа на него, естественно, очередная группа мужчин. У меня уже не было сил ничего придумывать, я подошла к ним как баран, подошла чуть ли не для того, чтобы умолять не мучить меня больше; пусть делают со мной, что хотят. Меня взяли под руки и провели на мол, считая со мной, там находилось человек двадцать. Потом уже мне пришло в голову, что я могла бы кричать, вырываться, возможно, кто-нибудь услышал бы; не стали бы они ликвидировать ради того, чтобы схватить меня, всех жителей прибрежного региона. Но я была, даже не могу сказать, в чем причина, то ли парализована страхом, то ли чудовищно усталая. А может быть, я просто устала от страха. Из темноты доносился стук мотора, и к молу пришвартовался катер. Меня втолкнули на палубу. Я почувствовала, что на руки мне надели наручники. Катер отчалил. «Значит, все-таки случилось», – подумала я, и знаете, в этот миг мне больше всего было жаль Кшися, а потом отца. Оттого что я так и не успела сказать им четко и ясно, как они мне были нужны. И оттого, что они так об этом и не узнают. О себе же я с презрением думала, что превосходна я была только во всяких подлостях, а когда хотела сделать что-нибудь доброе, то действовала глупо и неловко. Мы плыли в открытое море, и, если бы не наручники, я бы ни минуты не сомневалась, что меня собираются утопить, но меня сковали с каким-то парнем в кожаной куртке, который явно был из них, и я тогда сказала себе: «Я жива, пока нас соединяет цепь». И вдруг в темноте перед нами возникла какая-то громадина. Кто-нибудь другой, наверное, долго ломал бы голову, что это такое. Ну а мне голову ломать не пришлось: я знала. Черные ослизлые листы металла, огромная рубка, металлические скобы. Я вскарабкалась наверх – теперь-то уж точно я была у них в лапах. Корабль этот, в принципе, был экстерриториальный, стоило ему уйти под воду, и он переставал существовать. Внутри с меня сняли наручники, какой-то офицер подписал бумагу, поданную ему тем парнем, к которому я была прикована, они козырнули друг другу. И всё. Те покинули корабль. Я почувствовала знакомую вибрацию, и пол стал уходить у меня из-под ног. Мы шли на погружение.

11

Я пробыла на этой подводной лодке несколько месяцев без захода в порты. А может, я просто проспала эти порты, не заметила? Я совершенно потеряла ориентацию. Полностью. Вот так осуществилась моя мечта укрыться в подводной лодке: меня охраняли, главным образом от меня самой. Меня там держали как пассажира, пробравшегося зайцем, мне постоянно сопутствовал матрос, следил за мной, но не навязчиво, но я все равно не могла избавиться от впечатления, что надо мной висит смертный приговор, который по каким-то непонятным причинам все не приводится в исполнение. В общем не так уж сильно я ошибалась… Я не имела ни малейшего понятия, где мы находимся, но когда спрашивала об этом, а также, разумеется, о том, что будет со мной, – ответа никакого не получала. Экипажу, очевидно, дан был приказ не разговаривать со мной, хотя посматривали они на меня с интересом; все-таки я была единственной женщиной на такой глубине. Представляете себе? Несколько месяцев находиться среди мужчин, которые вроде бы смотрят на тебя (нет, нет, не смотрят, подглядывают), но стоит к ним обратиться, и они реагируют так, словно ты пустое место. Как будто тебя уже нет в живых. Чувствовала я себя все хуже, никаких гигиенических средств, условия поистине спартанские, и помогало мне только то, что я говорила себе: «Ничего, все равно это ненадолго». Наконец в какой-то из дней, а может, и ночью – я там совершенно не понимала, какая пора суток, – меня вызвал капитан и объявил, что с большим удовольствием утопил бы меня (ко мне он обращался не иначе как сука), но он не получил относительно меня никаких дальнейших указаний. А восстанавливать против себя защитников прав человека и всякую прочую сволочь, которая пользуется тем, что в стране такой бардак, он не намерен. Так вот пусть я запомню, что он дарит мне жизнь, но если снова вздумаю искать этого своего парня, те, кто надо, отыщут меня, и тогда уж мне не помогут даже Горбачев вместе с Шеварднадзе. Меня вывели на палубу, посадили в надувную лодку и отвезли на берег, на какой-то пляж. И уплыли. Я просто поверить себе не могла, что под ногами у меня песок, что ничего подо мной не вибрирует и что – все свидетельствовало об этом – кошмар, причем так стремительно, закончился. Было темно, я шла, спотыкаясь, по какой-то дороге, которая открылась передо мной за дюнами, совершенно не представляя, куда она меня приведет. Я даже в точности не знала, в какой я стране. Вокруг стоял высокий сосновый лес, а ближе какие-то маленькие деревца и кусты. Под ногами гравий, над головой полная луна, прямо как с олеографии. В кармане у меня по-прежнему лежали те деньги, которые я взяла с собой тогда в Гдыню, но в деревне, до которой я наконец-то добралась, – она называлась Бялогура, то есть я все-таки находилась в Польше, – оказалось, что стоят они десятую часть того, что стоили полгода назад. Я позвонила оттуда в милицию. Приехали из Гмины. Я сказала, что меня похитили, что я потеряла память и хотела бы вернуться домой. Меня допросили, отвечала я как можно невразумительнее, и вы, надо думать, не удивитесь, если я скажу, что следствие закрыли по причине ненахождения преступников. Эту же версию я сообщила родителям и твердо стояла на ней. Я получила новое удостоверение личности, устроилась на работу в частную компьютерную фирму и вообще считала, что тот этап моей жизни закрыт. Где-то, не знаю где, обо мне, наверное, сказали: «Хорошая девочка. Не трогать, оставить в покое». Но вот я попала в больницу и наткнулась на вашу книжку. И тут все вернулось. Или я вернулась. К себе, той, давней.

– И вы больше не пытались разыскивать Кшиштофа? Сколько это продолжалось?

– Нетрудно сосчитать. Десять лет.

– Вас не подмывало хотя бы увидеть ту квартиру? Те места?

Она улыбнулась.

– Нет. И тому есть две причины. Во-первых, у меня и вправду было чувство, будто мне подарили жизнь. Пожалуй, я никогда так не боялась, как тогда на пляже в Орлове. Даже на подводной лодке уже не так. Не хотела бы я еще раз пережить такое. А кроме того… Я боялась, как бы это сказать, очной ставки – очной ставки с собой. Та квартира снилась мне много раз. И это были тяжелые сны. Они напомнили мне одну японскую сказку, которую мне рассказывали в детстве. Может быть, вы даже знаете ее. Про обойщика, который имел несчастье влюбиться в принцессу.

– Пожалуй, не знаю, – ответил я, пытаясь понять, куда она клонит.

– У обойщика, разумеется, не было ни малейших шансов не то, что получить руку принцессы, но даже и официально приблизиться к ней. И он, когда император заказал ему обить комплект мебели для дворца, воспользовался оказией и изготовил большущее кресло, в которое он тайно мог влезать. И он зашился в нем. Зашился… Наверное, это самое подходящее слово для определения того, что мог сделать обойщик?

И вот представьте себе, – в глазах женщины вспыхнул блеск, словно из окна сквозь ее голову просвечивало заходящее солнце, хотя на улице было темно уже не меньше часа, с рассказа о бегстве с Мазур, а может, и раньше, – рядом спорили о делах государственной важности. Выносили смертные приговоры, решали, начинать или не начинать войну. Сидя именно в этом кресле, принцесса узнала имя юноши, который предназначен ей в мужья. Неподалеку от этого кресла, на ложе из того же комплекта мебели, она столько раз отдавалась своему мужу; впоследствии под подушкой кресла она прятала письма от своих любовников. А стареющий обойщик ничего не мог поделать. Ему оставалось одно: роль пассивного свидетеля. Верного свидетеля, – исправилась она. – Единственным его утешением было то, что принцесса все так же сидела у него на коленях. Когда она становилась тяжелее, он догадывался, что она опять ожидает ребенка, когда у нее дрожали плечи, он знал, что она плачет. Иногда он ощущал странные удары по левой руке, и только через много лет до него дошло, что это принцесса в раздражении постукивала веером по поручню кресла. Кстати, с годами она становилась все грузнее. Однако он не мог ее видеть, и в его воображении она оставалась неизменной.

Лишь по ночам обойщик выходил из своего укрытия, – после секундной паузы продолжила Ирена. Сейчас она говорила так тихо, что я с трудом понимал ее. – Первым делом он шел в дворцовую кухню украсть какой-нибудь еды. Но и потом он не стоял над ней, спящей. Возможно, боялся разбудить ее. А со временем ему, наверное, уже просто не хотелось увидеть ее. Вместо этого он предавался размышлениям о странной жизни, которую он выбрал, которая выпала ему. Неспешно прогуливался по анфиладе дворцовых покоев. Поочередно, точно дух, вступал в них.

Глаза моей собеседницы погасли. Шепот утих – как будто, оставив со мной тело, она уплыла куда-то в подводной лодке. Однако после недолгого молчания она вдруг произнесла:

– Простите, но я еще раз задам вам тот же вопрос. Вы правда не знаете, где Кшиштоф?

– Не знаю. Нет, правда не знаю. Какое-то время мы жили по соседству, – неожиданно мне стало жалко ее, а заодно и пана Кшися, и себя, потому что у меня не хватало смелости сказать ей, что мне, скорее всего, известен конец его истории. – Может быть, вы скажете, каким образом… Может, здесь есть телефон?

Она отрицательно покачала головой.

– Эта квартира снята специально для разговора с вами. На фальшивую фамилию. Через несколько минут я выйду отсюда и больше не вернусь. Хватит рисковать. В конце концов, я люблю его не больше, чем себя. А у меня нет оснований допускать, что никто уже не оберегает тайны КГБ. Впрочем, не исключено, что мне и так осталось не слишком много времени. Так чего ради его сокращать? Ну все, вы можете идти.

Я встал со стула.

– Да, вот еще что. В связи со всем вышесказанным не рассказывайте об этом деле кому угодно. Ну а когда вы начнете по-настоящему бояться, тогда, ничего не поделаешь, предайте его огласке, опишите. Да, для вас это наилучший выход. Чтобы не оказаться последним свидетелем.

– А вы?

– Сама не знаю. Вообще не знаю, что дальше. Я очень рассчитывала, что… Ладно, пора кончать с нежными чувствами. – Она хлопнула в ладоши, словно прогоняя ненужные мысли. – До свидания.

Поскольку она по-прежнему продолжала неподвижно сидеть, что оставалось мне делать? Я повернул в кухню, как она посоветовала мне, открыл засов двери черного хода и вышел. На лестнице я глянул на часы, и меня охватила паника: было без пятнадцати девять. Я представил, как Ежи преждевременно звонит в полицию, заводится совершенно ненужное дело, мне придется объясняться… а я хотел еще какое-то время сам разобраться во всем этом. И я помчался к больнице на аллее Солидарности в смутной надежде, что там должен быть телефон-автомат. Я даже ни разу не оглянулся, хотя за мной вполне мог кто-то следить: один человек, двое, а то и целый батальон. Ворвавшись в приемный покой, я, перебарывая одышку, проскрипел, что мне обязательно нужно позвонить, что это вопрос жизни и смерти, и мне в конце концов указали на телефонный аппарат в конце коридора. Я стоял у широких дверей с надписью: «Родильное отделение», дрожащими руками вставлял карточку в щель автомата, думая, что мне делать, если аппарат окажется неисправным, и мыслям моим постоянно аккомпанировала какая-то негромкая, словно бы приглушенная, мелодичная сирена. Нет, то была не сирена – голос предупредительно порекомендовал мне: «НАБЕРИТЕ НОМЕР», – это хор новорожденных плачем возвещал о своем пришествии в этот мир. Я нажимал цифры, воображая, что за это время с Ежи связался (только как?) пан Кшись, потому что ну не может же быть, чтобы все так кончилось, коль была уже Ирена (Аглая? Лиля? Зофья?). Мне просто необходимо было продолжение, хотя что-то мне подсовывало картинки, которые тоже были продолжением, но другим, не таким, как мне хотелось бы: тело женщины в пустой квартире в Праге, короткая заметка в криминальной хронике, по которой я скользну глазами, даже не прочитав; мужчина с бархоткой на шее, умирающий где-то от цирроза печени. Я пытался направить воображение на какой-нибудь благоприятный, спасительный для всех путь, а меж тем кто-то во мне думал совершенно иное: а вдруг Ирена была сумасшедшая? Или же агентом иностранной разведки, подосланной ко мне, чтобы своей фантастической историей скрыть правду, к которой я случайно подошел слишком близко? Или исполнительницей какой-то космической шутки, объектом которой я стал? Среди всех этих сомнений, в сумятице голосов, звучащих во мне, я услышал исполненное тревоги «алло», произнесенное голосом Ежи, и мне следовало сказать ему то, что не вызывает никаких сомнений. А было этого не так уж много.

– Это я. Все в порядке, – произнес я в трубку.

12 мая 1999

11 ноября 1999

11 марта 2000

Благодарность

Станиславу Лему за фантоматику, Филиппу К. Дику, Жюлю Верну, братьям Коэнам за голову в коробке, Кшиштофу Буковскому за поддержку и клавиатуру в обсерватории, Ярославу Клейнонкому за Кларенса Стерлинга, Катажине Есень за энтузиазм и сокращения.