Апрель

Пауза перед речью затянулась. В зале раздалось несколько поощрительных хлопков. Товарищи хотели помочь Гельму собраться с духом. А Гельм все еще не знал, с чего начать свою речь Он переступил с ноги на ногу, взглянул на Люстгоффа. Тот ответил внимательным и серьезным взглядом. Зепп, как и все в зале, ждал от Гельма сильных и веских слов. И вдруг в дальнем углу зала, у окна, из которого была видна дворовая вишня, в наступившей тишине прозвучал смех. Он был издевательским, ехидным, злым. Гельм вздрогнул, как ужаленный; в углу зала мелькнула зеленая шляпа, украшенная множеством пестрых альпинистских значков. Жгучий гнев наполнил все существо Гельма. Он поднял над головой кулак и опустил его на кафедру.

— Нет! — выкрикнул он во весь голос так внушительно и строго, так страстно, что все присутствующие в зале встрепенулись. Зеленая шляпа исчезла. — Нет! — понизив голос, повторил Гельм. — Мы не будем рыть больше окопы, которые разделят народы на враждующие лагери. И нет в мире силы, которая бы заставила нас это сделать вновь. В чьих руках факел, опрашивал господин из «фолькспартей». Кто держит его, чтобы зажечь новое пламя? Он в руках тех негодяев, которые научились из трупов и костей погибших делать звонкую монету. Мир захлебнулся в крови, зато сейфы этих негодяев полны золота. Крупицы его сыплются в кошельки прислужников поджигателей, которые пишут клеветнические статьи, выступают с медовыми речами, пытаются освистать слова правды. Но глаз наш зорок, ухо чутко и решимость тверже стали. Ни убедить, ни уговорить, ни освистать нас им не удастся. Мы уже посмотрели и на восток и на запад. На востоке восходит солнце. Мы хотим жить под его лучами. Дорога к этому солнцу для нас лежит через мост на Шведен-канале!

Зал наградил Гельма бурными аплодисментами. Они долго перекатывались, то нарастая, то ослабевая и снова взметываясь к потолку высокой волной.

К Гельму подошел улыбающийся Зепп, крепко пожал руку:

— Поздравляю, Фридрих! Ты хорошо начал. Я чувствовал в тебе оратора.

— Ты прав, Зепп, — ответил Гельм. — Гнев прекрасно подсказывает нужные слова…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

При свете ночника Катчинский записывал мелодию. Пальцы с трудом держали карандаш, и знаки получались не совсем четкие, но звезды, которым Катчинский так благодарен, ярко пламенели над двором. Они навеяли забытую мелодию. Романс будет создан, Катчинский выполнит пожелание Зеппа. Это ведь нужно людям так же, как и солнце в доме.

Он напел записанное. Рисунок мелодии еще не выкристаллизовался. Но верно взят тон, а это определит звучание всего романса. Катчинский опять взялся за карандаш.

И снова звезды… Снова… Спокойное, ясное начало, как мерцание звезд над землей. В нем звучит радость. Она нарастает, крепнет, выливается в торжественный крик души. Здесь наивысшая точка эмоционального напряжения, кульминация романса. Нужно поскорее все записать. Но пальцы немеют, отказываются держать карандаш. Проклятая слабость отравляет чудесные минуты творчества. Ее нужно перебороть. Поддаться ей — значит признать себя побежденным. Звезды вселяют надежду, зовут. В новом доме должна звучать песня. Весной будет построен дом, о котором говорил Зепп Люстгофф. Каменщики готовы, но место для закладки фундамента нужно расчистить. В новом доме будут петь о весенних звездах. Значит, нужно напрячь волю, заставить пальцы повиноваться. Радость должна восторжествовать над скорбью. Но карандаш выскальзывает из руки, звонко падает на пол. Зло усмехаясь, из темного угла на Катчинского смотрит Винклер. Он грозит толстым пальцем, который раскачивается, как маятник: «Нет-нет, нет-нет…» Винклер! Это он погасил звезды в глазах Фанни и приковал Катчинского к скорбному креслу.

— Да-да, да-да! — громко кричит в ответ Катчинский.

Винклер исчезает. Встревоженная мисс Гарриет входит в комнату.

— Что с вами? — спрашивает старуха.

— Это прошло, — отвечает успокоившийся Катчинский. — Дайте мне карандаш, он на полу. Спасибо.

— Вам больше ничего не нужно?

— Не беспокойтесь. Нет-нет… Хотя… Я больше не буду вас тревожить. Извините.

Старуха уходит. Катчинский снова пытается писать. Сил хватает на три еле заметных знака. Он отдыхает и снова пишет. Всем, кто прячется в темных углах, рано еще торжествовать. Катчинский будет бороться. Верный способ: после двух-трех знаков пауза. Так хотя и медленно, но работа будет подвигаться. А мелодия не перестанет звучать в душе, пока ярко горят в небе звезды. И снова звезды… Снова… Нет силы, способной погасить их. Творчество всесильно! Оно одолеет тьму, в которой укрывается Винклер. Гасители звезд, живущие во тьме, вам не торжествовать! Вас не станет, а звезды будут светить земле.

Десять новых знаков появляется на нотных линейках. Но силы уже исчерпаны, и пальцы совсем мертвы. Карандаш вываливается из них. Катчинский до крови кусает губы, слезы досады выступают на глазах. Звезды отдаляются в туман, тускнеют.

— Добрый вечер!

Катчинский вытирает глаза. У окна Гельм и Рози. Катчинскому становится легче.

— Здравствуйте, Фридрих! Я вас несколько дней не вижу.

— Было много хорошего дела. Мы собирали по городу железо, из которого будут отлиты перила для моста на Шведен-канале.

— Это хорошо, — тихо говорит Катчинский. — Я был очень рад, когда узнал, что в Вене строится новый мост. Это та же звезда на весеннем небе. Она горит ярко.

— Не все рады этому. У моста есть враги.

— Звезд им не погасить.

— Но они мешают нам жить под этими звездами.

— Вы с гулянья, Фридрих? — спрашивает Катчинский, помолчав.

— Нет, маэстро, сегодня мы дали бой.

И Гельм рассказал о митинге протеста, о выступлении Зеппа и потасовке, которую затеяли «альпинисты», пытавшиеся сорвать митинг. Оказалось, их там была целая банда. Но всем им пришлось покинуть зал с помятыми боками. Хулиганов вытеснили на улицу, и митинг продолжался. В темных переулках, в развалинах они ждали, когда из клуба начнут расходиться. Один напал на Гельма. В руке его был нож Но Рози крепко схватила его за руку и повалила на тротуар. Подоспели товарищи и расправились с фашистом.

— Они — за развалины, эти молодчики с ножами? — живо спросил Катчинский.

— Да.

— Молчать нельзя! — твердо проговорил Катчинский. — Нужно протестовать, бороться.

— Верно, маэстро. Молчание помогает врагам мира. Помните, я говорил вам: вы не должны молчать Ваше слово услышат многие.

— Я скажу его, это слово.

Пожелав Катчинскому спокойной ночи, Гельм и Рози ушли. Катчинский позвал мисс Гарриет.

— Дайте мне бумаги.

— Нотной?

— Нет, обыкновенной.

Мелодия звездного романса перестала звучать. Сейчас нужно нечто более определенное и ясное, чем музыка, — слово! Все должны понять, на чьей стороне Катчинский, кто его друзья, кто враги, с которыми невозможны никакие компромиссы, заклятые враги всего, что составляет жизнь, враги нового дома и звезд над землей. Пусть ночь уйдет на то, чтобы изложить эти слова, пусть работа лишит его сил, но она сейчас нужнее романса. Пусть узнают все, что Катчинский с теми, кто строит, кто борется за мирное цветение земли. Нет иного пути для честного художника. Ведь то радостное и светлое, что он создает, всеми способами старается уничтожить злая сила врагов мира и справедливости, и среди них Винклер. А для Катчинского теперь открывается единственный путь — вместе с теми, кто стремится навсегда освободить человека от злобной тирании денег.

Из темного угла двора появилась знакомая фигура, приблизилась к окну. Этого человека Катчинский не хочет сейчас видеть. Он возник из тьмы, в которой скрываются Винклер и ему подобные. Тьма породила его. Он идет помешать, лишить воли…

Катчинский закрыл глаза.

— Как вы себя чувствуете, маэстро?

Катчинский долго не отвечал. В полутьме, заполнившей комнату, лицо его казалось мертвым. Лаубе испугался. Не умер ли Катчинский? Он потянулся к его руке и почувствовал ее теплоту.

— Что вам нужно? — Катчинский приподнялся. Лаубе увидел его горящие глаза. — Что нужно вам от меня?

Лаубе удивил тон Катчинского — резкий и гневный.

— Почему вы нервничаете? Успокойтесь, маэстро.

— Что вы мне хотите сказать?

— Многое.

— Вы пришли отобрать у меня последние силы?

— Что вы! — Лаубе прижал руки к груди. Наоборот, я пришел вселить в вас уверенность, что нас ждут лучшие дни.

— Это придет не от вас… За вами, оглянитесь, стоит Черный Карл. Он весел, он смеется, в руке его детская погремушка. Он говорит, что в ней гремят его слезы. Старик сошел с ума.