Априори Life 3

Он слушал неподвижно – нависающий предо мной темный силуэт. Тяжелый взгляд. Взгляд того, кто созерцает и ждет. И знает, чего ждет. Почти уверен, что рассчитал все правильно. Почти… По спине табунами носились мурашки, а я тем временем продолжала:

– Из-за меня убивали, по моему повелению убивали, – ты знаешь это. У тебя на то связи повесомее моей секретной службы. И чем глубже ты давал осознавать мне свободу, тем меньше я ею на самом деле обладала. Вот, что единственное ты мне в свое время действительно подарил. Хотя других подарков я никогда и не требовала.

 Безжалостный хлыст полосовал мою душу, одну за другой сдирая с нее защитные оболочки, всякий раз, когда он целенаправленно бросал меня на амбразуры. И всякий раз улыбался, принимая результат. Всегда улыбался. Он улыбался так и сейчас. Лишь со временем до меня дошло, что под этим жестом «улыбка» мы всегда подразумевали с ним абсолютно разные вещи: сарказм, меланхолия, жестокость, почти всегда сквозившие в его насмешках, сквозили в них и по умыслу. Его улыбка по сути своей всегда была безжалостна, потому как безжалостна была и та свобода, по законам которой он осознанно принимал на себя львиную долю вины за то, кем стал. Такая улыбка далеко не проявляла свое отношение к миру, а скорей отражала все его жестокости. А жестокости неизбежные, так как на выбранном нами однажды пути жесткость и существование становились разными именами одного и того же. «Учись улыбаться», «Смейся и стой на своем», – в его устах звучали как: «Учись быть безжалостной, учись горечи, учись выживать». И я научилась…

– Ты, как выяснилось, многое держала от меня в секрете, – заговорил он после протяжного вздоха.

Я пожала плечами и снова посмотрела ему в глаза: взгляд нарочито проницательный, беззастенчивый, даже надменный. Потом ответила: – А с чего мне было выдавать тебе всю информацию? Твоя же школа, Рам. А я быстро учусь, ты сам говорил. И чтобы потерять доверие близкого человека стараний много не надо, правда, же? Достаточно безразличия. Тем более с позиции наставника. Это – двойное свинство. Это слишком жестоко. Тем самым ты не оставил к себе даже уважения. Но у меня лишь один вопрос к тебе – почему? Откуда в мой адрес у тебя столько жестокости?

Я, разумеется, не услышала ответа. Потому что слишком хорошо его знала. Типичная ситуация, когда взращённый монстр требует объяснений от своего создателя. Требует его же методом, его же манерой и все той же невыносимой улыбочкой на губах. Он ведь и этому меня тренировал, – улыбаться загадочно и высокомерно, а сейчас он повернулся спиной к ней, к ее мягкости, к ее смертоносной светскости и, подойдя к перилам, глубоко вздохнул. Небо, море, горы – целое полушарие вселенной раскидывалось перед ним. Облик виллы позади меня явно приводил его в замешательство. Она была слишком чужда ему, белая и роскошная, она сковывала и лишала уверенности в себе.

– Ты, помнится, классифицировал, что хороший учитель – объясняет, отличный – показывает, а великий – вдохновляет. И лишь душевное безразличие отличает только закоренелых развратников, – била я словами вдогонку.

Что уж там… Специфика «кнута и пряника» на моем опыте была такова, что пряник засохший и им тоже бьют. К тому же, нет никакой разницы, с третьего этажа вываливаться или с семидесятого, поэтому, если уж и падать, то – с небоскреба. А наслаждаться полетом я всегда любила с разгона.

Для протокола: погода сегодня спокойная, солнечная, летная, ветер умеренный, но воздух был разряжен концентратом недосказанности…

Я вытянула ноги на соседнее соломенное кресло, откинула голову на плетеный подголовник и прикрыла глаза, снова уловив сладковатый, шафрановый аромат цветов, росших внизу, у гравийной площадки. Умение вовремя сосредотачиваться на главном всегда дает иные грани восприятия. Этому тоже он меня в свое время научил. Как обучил быть милой и вежливой с каждым – уметь пользоваться хорошими манерами как рычагом, чтобы двигать неподъемные туши в нужном направлении. Ведь никогда не знаешь, где и как та или иная туша может пригодиться. Каждый по отдельности – всего лишь неопределенные и неказистые кусочки пазла, и лишь собравшись воедино, они способны воссоздать собой нечто поистине восхитительное. Я научилась их собирать, – как на ниточку нанизывать события, людей, повороты, опасности – на пути к масштабному и фееричному и рисковать. В особенности рисковать. Когда жизнь теряет смысл – есть единственный выход – рисковать, каким бы опасным на первый взгляд этот риск ни казался. Ведь рано или поздно наступает день, когда ты понимаешь, что есть предел. И ты достигаешь этого предела. Ты прикасаешься к нему и думаешь: «Итак, это предел». Но если ты все еще стремишься к намеченному, если ты действительно к этому стремишься, всегда найдется в себе ещё немного больше: еще немного разума, еще немного упорства, еще немного чутья, чуть больше опыта. Снова и снова. Тогда есть шанс продвинуться еще немного дальше… В этом-то и состоит противоречие. В этом-то и кроется истинная опасность. Опасность – как часть человеческой жизни, с которой можно научиться сосуществовать, смело смотреть ей в лицо (не как на что-то негативное) с готовностью к самозащите. Тогда ты становишься быстр, как никогда, ты ощущаешь себя невообразимо хрупким и уязвимым, потому что понимаешь, что за долю секунды всё может исчезнуть. Как при входе в поворот (рано или поздно такое случается) ты вдруг осознаешь – вот оно, чего ты так боялся! Всё, улёт! Удержаться невозможно! Но если при этом ты всё же чудом удержался, то понимаешь, – это и была тот самый предел. И теперь так надо ездить всегда…

Я с жадностью хватанула ртом воздух, рывком отпрянув от спинки кресла, и раскрыла глаза. День финального заезда гонки прошлого сезона в чистых красках вновь всплыл перед глазами. Какие бы сто восемьдесят моих «я» ни пытались отдать жизнь за одно-единственное, – не вспоминать о тех событиях; я не кривя душой пережила бы их снова. Потому что только опасность способна по-настоящему возбуждать. Потому что только такие крайности помогают дополнять себя и познавать всё глубже и глубже. Потому что однажды расширивший свои границы разум, уже никогда не вернется в прежние. Все как на трассе. Все, как и в жизни. На трассе жизни… А все эти мнения, что стремление рисковать – серьезный изъян всего рода человеческого. Мол, выходим из тьмы, во тьму возвращаемся, – для чего ж еще и жить-то во тьме?

А для чего тогда жить-то, в принципе?!

Ведь то, что произошло в тот день на треке, – не было случайностью. На атомном уровне миром правит чистый Его Величество – случай и, этого уже давно никто не оспаривает, хотя поверить в это до конца, все равно, невозможно. Но и моей самой большой ошибкой это тоже назвать нельзя… Невозможно. Я делала глубокие вдохи, чтоб хоть как-то привести эмоции в норму. Глаза защипало. Слезы выступили с напором – слезы гнева, слезы бессилия. Я, как сейчас, видела, когда опустился клетчатый флаг. Перед кем он опустился. В тот момент мне хотелось плакать и кричать. И я заплакала. Преодолевая последние метры до финишной отметки, я плакала. Ведь, это была великолепная битва двух людей, самая красивая гонка и самый красивый чемпионат, и в котором я оказалась не первой.

Невозможно передать ощущения пилота, когда он побеждает на гонке. Еще сложнее описать чувства того, кто проигрывает в ней в неравноправных условиях…

Тогда все ощущения за меня скрывал шлем. Сейчас его не было. Но это по-прежнему не было моей самой большой ошибкой. Ведь я была там. А сейчас – здесь, в настоящем, но в то же время я очень далеко от самой себя… Дальше, чем сама реальность. Я – на трассе. А моя самая большая ошибка? Она… она просто ещё не случилась.

Хруст гравия обратил меня в окружающую реальность. Рамир снова шагал в мою сторону. Я вскинул левую руку, чтобы заблаговременно пресечь все его реплики. Он промолчал, затем взял меня за кисть и неспешно присел рядом. Меня сразу охватило чувство, будто подобного жеста я и ждала все это время. Не поворачиваясь в его сторону, я медленно обвела взглядом море и горы на юге. Полный покой. Высоко в западной части неба гудел самолет – третий или четвертый за сегодняшний день. Я непроизвольно представила себе его борт изнутри: стюардессу, везущую меж кресел тележку с напитками, спящий или вечно жующих пассажиров, сухой кондиционированный воздух салона, слабый гул. И необъяснимая тоска внезапно овладела мной в тот момент, – ощущение сродни потери. Потери навсегда. Того, что будто еще вчера видела вблизи, держала за руку, чувствовала живое тепло… утраченное идеалом обыденности. Как сейчас.

Я медленно перевела взгляд на сидящего рядом некогда более, чем родного, а сейчас совершенно неизвестного мне человека, и тут же уперлась в его цепкие и пронзительные глаза. Он молчал. Он всегда был из тех, кто мало говорил, а в последние годы, – еще и тех, кто мало смеется. Я слишком хорошо понимала, что означает его это молчание, и, боясь сбить его или самой отвлечься, я чуть сильнее сдавила пальцы и ждала продолжения. Этот взгляд невозможно понять неправильно. Этот взгляд сложно спутать. Он с неизменной присущей ему настойчивостью говорил, что, возможно, как для учителя, я, все же, – полный педагогический провал, но как для человека я по-прежнему значу нечто Большее.

– Все те же глаза, Лерочка, – начал он, за секунду превращаясь из солидного человека в комичного мальчишку, которому эта моя секундная заминка будто вернула молодость. Он взял меня за вторую руку, чуть тянул к себе и мягко улыбнулся. – Такие лица, как твое… смотрят разве что с полотен Боттичелли. С моей же занятостью не то, что в галереи, из-за стола не всегда выбираешься, но тяга к прекрасному не оставляла никогда. А с твоей выходкой лишь обострилась.

Настал мой черед загадочно улыбаться. Я не собиралась ничего объяснять, и в большей мере потому, что вся эта нарочитая любезность вызывала во мне уже только пресыщенность и досаду. Однако врожденное любопытство и приобретенный такт уже непроизвольно делали свое дело в терпеливом ожидании истинного мотива всей этой словесной прелюдии. Грациозный поворот головы, пристальный взгляд, затянутое молчание, – все самое настоящее, все истинно женское, как демонстрация восприятия. Мягкость без слезливости, открытость без наивности. Он практически утратил подвижность. Морщинки нежности у его глаз. Он видел меня одну, словно мое присутствие отменяло разом все окружающее. Я с улыбкой принимаю эту дань, превозмогая желание проговорить очередную колкость в его адрес, по той лишь причине, что все эти колкости чрезмерно будут переполнены ласки…