Аптекарь
Шрифт:
– Берут.
– Берут! При наших-то ценах на медикаменты, когда в аптеке можно обойтись не только рублем, но двадцатью копейками или даже тремя, берут контрикал, цена которому сорок восемь рублей. Но в горестных случаях без контрикала не обойдешься, и семья больного денег не пожалеет, и государство не станет жадничать. И будут эти деньги тратить, какой вопрос, но вот мы сейчас в нашей лаборатории…
И Батурин стал рассказывать, что они делают в своей лаборатории, как они, в частности, создают верный и недорогой заменитель контрикала, манил Михаила Никифоровича замыслами ближними и дальними, аж до самых горизонтов, и чуть ли не нобелевские награды плавали, шевеля золотыми
– Ну и что! А толку-то что из всего этого! – резко сказал Михаил Никифорович.
Отчего так резко он возразил Батурину, Михаил Никифорович и сам не знал. Батурин всегда был ему приятен, но сейчас и сам он и слова его чуть ли не подстрекали Михаила Никифоровича протестовать.
– Как толку что? – удивился Батурин. – Что же, выходит, что вы в аптеке хороши, а мы бесполезны? Или даже вредны?.. Мы ищем новое, как будто бы несвойственное человеку, но мы не противоречим природе, нет, мы опираемся на резервы человеческого организма, мы их будим…
– И побегут за вашим новым Лошаки и будут хвастать: «Достали наисовременнейшее, самое чудотворное…» Вы свысока смотрите на каких-то там Бомелиев из шестнадцатого века, а их снадобья тоже были когда-то наисовременнейшими, и ради них суетились Лошаки… Хотя Лошаки тогда не суетились…
– Мы, по-вашему, шарлатаны? – чуть ли не крикнул Батурин.
– Мальчики! – миротворицей взмолилась официантка, женщина пышная, огненная, в меру обтянутая форменной юбкой. – Вы оба такие симпатичные. А ссоритесь. И цыплята увяли.
– Ладно, – кивнул Батурин и, оторвав кусок цыпленка, сказал: – Бомелий – шарлатан. А куда ты нас поставишь в историческом ряду? К алхимикам не отнесешь?
– Из алхимии – вся наука… Вы взяли на себя часть алхимии.
– Спасибо. А алхимики? Они тоже были бесполезны и вредны?
– Нет, – замялся Михаил Никифорович. – Я про них ничего дурного не скажу. – И вдруг рассердился: – А к пенициллину эти сволочи бактерии взяли и приспособились.
– Ну и пусть. А мы-то на что?
– Вы, – сказал Михаил Никифорович, – на то, чтобы люди несли из аптек домой товару не меньше, чем из булочных. А скоро будут носить, как из овощных. Вы к этому людей приучаете. Попали бы нынешние москвичи во времена Бориса Годунова да не обнаружили бы в лавках Аптекарского приказа привычных им килограммов лекарств, они тут же все и передохли бы. Стало быть, теперь в аптечном деле важнее всего отпускатели товара и грузчики. Вот я и есть. Но дальше-то что? Толку-то что?
– Миша, тебе ли это говорить?
– А почему бы и не мне? Не ко мне ли бегут с подушками для кислорода? Не я ли вижу, что стопка рецептов, подписанных районным онкологом, тоньше не становится? Не скорбный ли дом магазин, в котором я служу продавцом? Не я ли желал, чтобы люди, которых я знаю и которых я не знаю, коли они люди, жили бы долго, всегда, болезни же их были бы временными и не гибельными, лишь напоминающими им о ценности бытия? Но нет этого…
– Михаил Никифорович, вон ты куда! – изумился Батурин и как бы даже обрадовался. – Ты уже не нами недоволен, а порядками в мироздании!
– А бывают минуты, – словно бы и не услышал его Михаил Никифорович, – иногда и там, в аптеке, когда мне хочется всех спасти! Всех! Всех!.. Дать и этому, и тому, и тому здоровье, спокойствие и благо… Кем-то таким стать, чтобы дать это…
Михаил Никифорович замолчал. Его самого смутило признание.
– Нет, ты не
свое дело выбрал, – сказал Батурин. – Тебе надо было идти в хирурги. Ты бы спасал…Михаил Никифорович посмотрел на свои руки. Покачал головой.
– Руки не те. Пальцы не те. – Потом добавил, как бы оправдываясь: – И конкурс на хирургов помнишь был какой.
– Чего ты тогда хочешь? – взвился Батурин. – От себя? От меня? От всех?
Они уже с официанткой расплатились, и та, пышная и огненная, жалела их, советовала беречь нервы, как бы они из-за своих нервов не попали в Красную книгу на манер лошадей куланов. И на улицу они вышли, но разойтись никак не могли. И все старались вразумить, урезонить друг друга с таким усердием и жаром, что со стороны их разговор мог показаться скандалом, обещающим драку. Радиофицированные ходоки-милиционеры с интересом и надеждой поглядывали на них. А ведь не были собеседники пьяными, не те сосуды опрокинули они под птицу и маслины. Но словно бы неприятеля видел теперь перед собой Михаил Никифорович, все слова Батурина казались ему обидными, неверными, чуть ли не опасными для человечества.
– Опять ты тычешь своей лабораторией! – кипятился Михаил Никифорович. – Не там вы ищете, не там! Вся история рода людского – это история приспособления человеческого организма к травам, растениям, у нас с ними одна биохимия, мы живые, и растения живые…
– Ты латынь-то помнишь еще? – спрашивал его Батурин.
– Наверное, не хуже тебя, что же мне было забывать-то ее!
– Ну так мне латынью или отечественными словами напомнить истину: «От смерти нет в саду трав»? Нет, Миша! Нет их! Хочешь громить порядки в мироздании? Громи!
– И все равно ты не прав. Не прав! Надо найти что-то такое, чтобы всем помочь, и сразу!
– Ну поищи!
– И поищу!
– Ну и найди!
– И найду!
На этот раз Батурин не ответил, а поглядел на Михаила Никифоровича по-иному, как бы жалеючи однокашника.
– Что-то ты, Михаил Никифорович, разошелся, – сказал он. – Или тебя волхвы посетили? Или какой-то волшебник обещал спуститься к тебе?
– Какой волшебник? – Михаил Никифорович взглянул на Батурина настороженно, чуть ли не с испугом. – С чего ты взял? Какой еще волшебник?
– Я не знаю, – усмехнулся Батурин, – какой волшебник. Может, и не волшебник даже, а, предположим, всемогущий Демиург. Или развитой пришелец со сверхвозможностями.
– Нет никаких волшебников, – быстро сказал Михаил Никифорович, оглянувшись при этом.
– То-то и оно что нет, – назидательно произнес Батурин. – А потому и милости прошу в нашу лабораторию.
– Нет никаких волшебников, – повторил зачем-то Михаил Никифорович. – И хватит. И прекрати.
Однако прекратить был намерен сам Михаил Никифорович. Он забормотал тут же про чрезвычайные дела, повернулся, руку забыв протянуть на прощание, и пошел к остановке девятого троллейбуса. Батурин кричал ему что-то вслед, напоминал свой адрес и номер телефона, а Михаил Никифорович будто бегством спасался.
Затейница Любовь Николаевна прохлаждалась в московских кущах. Или где еще. А похоже, и Любови Николаевне Михаил Никифорович мог наговорить в те часы немало обидных, хотя, впрочем, и благородных слов. Однако по адресу наговорил бы?
Но он быстро остыл. То есть вскоре не был более в настроении спорить с Батуриным или ругать Любовь Николаевну. А себя-то, сидя на кухне и отложив «Вечернюю Москву», бранил и склонял. Вспоминал разговоры с заведующей аптекой Заварзиной, с ассистентом Петром Васильевичем и особенно с Серегой Батуриным. Дивился на самого себя: он ли все то наговорил или какой другой Михаил Никифорович?