Аптекарь
Шрифт:
– Браво, Мардарий! Браво! – закричал Шубников.
– Во дает! – шумели в публике.
Надо сказать, что ценители разошлись в определении мелодической основы исполненной на гармонике пьесы. Некоторые считали, что тут чувствуются темы Аедоницкого. Другие говорили, нет, это Журбин. Называли и Людмилу Лядову, и Эдуарда Ханка, и Паулса. Выкрикивали и названия на английском языке. Серьезные же люди утверждали, что рыбу определенно вдохновил композитор Шаинский. Вспоминали даже полонез Шаинского. Одним словом, все были довольны, и пришло время для поощрений ротана Мардария.
Тут обнаружилось, что помимо фанерного ящика к пруду был принесен заранее и упрятан до
– Их же сдавать можно! – возмутился таксист Тарабанько.
– У горлышек отбитые края, – успокоил его Бурлакин.
Стекло ротан жевал с хрустом, вызывавшим у многих зависть и ощущение голода. Мешок и сумка обмякли. Бурлакин перестал повторять:
– Ай, браво, Мардарий! Ай, браво!
Шубников задумался.
– Алле! – сказал он, вскинул руку и повелел ротану плыть в южную сторону, опять в направлении Марьиной рощи. Следовало ожидать особенного номера.
Может, требовался барабанщик, чтобы дробью сопроводить искусство Мардария. (Мне при этом вспомнилось: «Ни в Брабанте, ни в Трабанте нет барабанщиков таких, как у нас».)
Ротан проплыл метров десять, перевернулся на спину и стал зевать. Потом, похоже, он задремал.
– Алле! – кричал Шубников.
Мардарий будто его и не слышал.
– Алле! – кричал Шубников уже обиженно и зло.
А ротан храпел.
– Тащи его! – насупившись, сказал Шубников консультанту.
Бурлакин потянул веревку и очень быстро выбрал рыбу из воды.
Шубников с Бурлакиным, не скажу, что бережно, погрузили его в ящик, взялись за носилки, не вспомнили о мешке и сумке, не взглянули на людей, ими приглашенных к пруду, и поспешили к дому Шубникова. Видно было, что расстроились.
В публике возникли вопросы и недоумения. Но разъяснить нечто существенное было некому.
– Ну что! – сердито было сказано Игорю Борисовичу Каштанову. – Понял, что выходит из твоей сделки?
– А что плохого, – спросил Каштанов, – в том, что мы увидели сегодня эту рыбу?
– Еще не такое увидим, – мрачно произнес Филимон. – И ты, Игорь Борисович, еще не возрадуешься. Может, и содрогнешься.
– Слова-то какие ты произносишь возвышенные. Будто для астраханских трагиков. Не из «Макбета» ли?
– Продан пай-то? Или проигран? – спросил я. – И каким образом оформлена купчая?
– Это имеет отношение единственно ко мне, – скривил губы Каштанов.
– Но ведь твой пай, как и все другие, отменен актом о капитуляции. Стало быть, он – пшик!
– Вот! – обрадовался Каштанов. – Именно что отменен!
– Но как же ты уступил его Шубникову?
– Ну пошутил! – сказал Каштанов. – Ну выпил и пошутил!
– А не было ли причин для твоей шутки? – предположил я, отчего-то желая раззадорить или даже обидеть Игоря Борисовича. – Не попал ли ты в зависимость к Шубникову? Не решил ли выйти из нее? Или выползти? Или еще из чего-то выползти?
– Мне этот пай не нужен! Не нужен! – рассердился Каштанов. – И оставьте меня! И потом – что вы меня-то укоряете? Что вы ко
мне-то лезете? Если вы чем-то обеспокоены, не логичнее было бы вам прежде всего поговорить с Михаилом Никифоровичем? А еще бумагу перечитайте внимательнее, розовую, ту, что взялся хранить дядя Валя, внимательнее, внимательнее. А я пошел…– Еще попомнишь мои слова! – бросил ему вслед Филимон.
– Валентин Федорович, – обратился я к дяде Вале, пребывавшему в молчании, – бумага, что просил Каштанов перечитать внимательнее, у вас? Вы однажды обещали дать мне ее. Копию снять.
– Я запамятовал, где она, – пожал плечами дядя Валя. – Засунул куда-то и не помню.
– Вы сказали: в серванте, вместе с облигациями государственных займов. Послевоенных.
– Разве? Там ее нет… Но беда-то ведь небольшая? А? Да и сам ты о бумаге мне не напоминал. А времени сколько прошло!
– Да, дядя Валя, – согласился я. – Времени прошло действительно много… А как ваш автобус? В порядке?
– Ну а как же, – сказал дядя Валя. – Пенсию мне оформили, но и уговорили остаться за рулем. Такие, как я, сам знаешь, на дороге не валяются.
– Вы, помнится, стали ходить в парк. На Плешку. Или в Лебединую стаю.
– И сейчас хожу, – заулыбался дядя Валя. – Мне приятно. Многим приятно. Там есть забо-о-ористые подруги. А я ведь, если меня обожают, могу стать и душой компании.
– Я не сомневаюсь в этом, дядя Валя. И собака ходит?
– Ходит. Но она, если нужно, делает вид, что ее тут нет. И не дышит… Тактичная, сукина дочь!
– Бумагу, ту, розовую, вы не смогли бы все же отыскать?
– Не обещаю, – сказал дядя Валя. – Да и есть ли нужда искать?
– Еще ощутишь эту нужду! – опять пророком загремел Филимон.
– Не шуми, – тихо и словно бы устало сказал дядя Валя. – Не вызывай на пруду шторм…
Знакомые и незнакомые нам созерцатели Мардариевых игр уже расходились. Кто молча, кто обмениваясь впечатлениями. Высказывались вслух и суждения, какие уводили собеседников в далекие мысленные и социальные пространства. Гадали, в частности, каково пришлось бы ротану в странах «третьего мира». Полагали, что богатые обнаглевшие люди без зазрения совести стали бы использовать ручную рыбу для военных нужд. Скажем, для сбора разведывательных данных. В таком случае ротана могли одеть в гражданское платье, дать ему кличку Трианон и научить посещать магазины минеральных вод. Некоторых удивляла проявленная ротаном способность дышать останкинским воздухом. Лапы-то ладно, не такие игры позволяла себе природа, но прогулки рыбы по суше озадачивали. Впрочем, вспоминали Ихтиандра. Тот тоже терпел и воду и атмосферу. А в связи с Ихтиандром приходил на ум зловещий дон Зурита, сыгранный в кино не менее зловещим Михаилом Козаковым. Вспоминали, что дон Зурита был намерен эксплуатировать благородного, простодушного Ихтиандра и расставлял ему сети. Но мог ли обнаружиться дон Зурита и вблизи музыкального ротана Мардария?
В обсуждение зрелища на пруду я не вступал. А вот беспокойство в себе старался погасить. Думал: ну возник в Останкине ротан Мардарий, ну развлекаются с ним Шубников и Бурлакин, и ладно, их дело, что тут эдакого? Уступил Каштанов Шубникову живой или неживой пай, пропала у Валентина Федоровича бумага со словами и подписями, ставившими Любовь Николаевну на колени, – ну и что? Стоит ли из-за всего этого беспокоиться? Разве нет иных, более высоких забот?
Но никак не выходила из головы одна мелочь. Отчего расстроились Шубников с Бурлакиным? Чем не угодил воспитателям ротан Мардарий? Отчего они не смогли управлять им, если пай их все же был существующим?..