Аптекарша

– С большим удовольствием.

– За стол не взыщите. Предлагаемое не хитро изготовлено, но предлагается от доброго сердца - не так ли, Шарлотта Карловна?

Шарлотта кивнула молча головой.

– Смотри же, Шарлотта Карловна, подумай, как бы угостить гостя, чтоб он и вперед пожаловал.

Аптекарша покраснела и отвернулась.

– Вы в котором часу обедаете?
– спросил барон.

– Обыкновенно в двенадцать часов. Но так как вы человек столичный, то мы будем обедать ровно в час.

Кажется, это довольно поздно?

– Очень довольно.

Барон ушел домой. Аптекарша не выходила у него из головы. Он вспомнил поочередно все читанные им соблазнительные романы и решился действовать с неумолимым расчетом опытного обольстителя.

Наступила середа. Барон, насилу дождавшись первого часа, надел пестрый жилет, пестрый галстух, затянулся в парижский сюртучок и отправился, попрыгивая по грязным тропинкам, к жилищу аптекаря. У дверей встретил его хозяин, дружески пожал ему руку и ввел в комнату, где он был накануне. В поставце серебряных ложек уже не было, все было выметено и прибрано начистоту, а посреди комнаты поставлен был стол с четырьмя приборами. В углу сидел помещик в венгерке и курил трубку в ожидании обеда.

– А супруга ваша?
– спросил барон у аптекаря.

– Жена моя в кухне, стряпает. У нас ведь нет повара: мы люди небогатые.

Барону стало нестерпимо досадно, что она, которую он собирался любить, хлопотала около кастрюль и, чего доброго, старалась, выходила из сил, чтоб получше изжарить курицу и тем угодить нежному предмету прежней страсти.

– А! Мое почтение, - сказал помещик голосом старинного знакомого. Каково у нас уживаетесь?

– Очень хорошо-с.

– Каким вы всегда щеголем. Жилетка в Питере, что ли, шита?

– Нет-с, в Париже.

– В Париже!.. Ах, позвольте взглянуть; чай не дешево стоит.

– Не помню.

– Уж эти петербургские щеголи чего не придумают!

А нечего сказать, мастера одеваться.

В эту минуту вошла аптекарша. На. ней было белое платье. Два локона, задернутые за уши, висели до плеч, а вокруг головы обвивался черный шелковый снурок, перехваченный золотым бисером. Снурок этот, неизбежное украшение всякой бедной немки, снова раздосадовал барона. Он сухо поклонился и начал говорить о погоде.

Между тем принесли на стол миску, и гости уселись по местам. Крышка мигом слетела, и в миске обнаружился не суп с картофелем, не щи с капустой, а старый знакомый, товарищ молодости, офен-гриц молочный, тот самый, который во время оно по середам и субботам наводил уныние на целый университет. Барон взглянул на Шарлотту; она улыбнулась и покраснела. Есть женщины, которые в самые обыкновенные подробности жизни умеют, когда сердце их задето, отделять немного от поэзии своей души. Барон понял, сколько было скрытого значения в простом блюде, и, быть может, в первый раз в жизни не обратил внимания на прочие подробности стола. Разговор был оживлен. Говорили о Петербурге и о перемещении аптеки. Франц Иванович сокрушался о столичной дороговизне, к чему помещик красноречиво присовокупил, что петербургская жизнь в особенности кусается. Перед окончанием обеда аптекарь с значительною миною вышел в соседнюю комнату и возвратился с бутылкой шампанского, первой употребленной в аптеке со дня ее основания.

Решившись на такую роскошь, он вполне хотел употчевать гостей. Вино было теплое и странного вкуса, но наружность бутылки и пенистое шипенье были самые приличные.

– Здоровье нашего гостя!
– возгласил Франц Иванович.
– Сто лет жизни!

– И генеральский чин, - прибавил франт.

– И много счастия, - добавила аптекарша.

– Noch! [Еще! (нем.)] - закричал развеселившийся аптекарь.

– Еще по рюмочке!..

Когда бутылка опорожнилась, хозяева и гости встали из-за стола. Был четвертый час. Мужчины вооружились сигарами и трубками. Два часа протянулись еще в отрывистом разговоре. Аптекарь о чем-то думал, вероятно о перемещении своей аптеки; барон нетерпеливо поглядывал на часы. Шарлотта, с ярким румянцем на лице, казалась взволнована. Один ex-помещик только беспечно затягивался и рассматривал потолок. Наконец он впомнил, что пора идти к почтмейстеру, встал, раскланялся и вышел. За ним Франц Иванович отправился по своим делам. Аптекарша и Фиренгейм остались вдвоем.

На дворе по случаю поздней осени начинало уже смеркаться.

Оба молчали, оба сидели в немом смущении. Проклятая робость вкралась в сердце светского щеголя и туманила его коварные предприятия. Он думал, думал, находил себя и жалким и смешным и вдруг, собравшись с духом, начал разговор:

– Не хотите ли сыграть что-нибудь?

– В четыре руки?

– Да, в четыре руки.

– Я так мало играю...

– И, помилуйте! Вы разве не помните, что мы уж игрывали прежде?

– Помню...

– Так не угодно ли?..

– Извольте.

Они сели рядом у фортепьяно.

– Что ж мы будем играть?
– спросила аптекарша.

– Что угодно...

– Мне все равно.

– И мне все равно...

– Вот какие-то ноты... Хотите попробовать?

– Извольте.

– Вы будете играть бас.

– Да, как прежде... как в старину...

Аптекарша вздохнула...

– Извините, если я буду ошибаться.

– Не взыщите, если я ошибусь.

Они начали играть, только нестерпимо дурно: то он опаздывал, то она торопилась. В комнате становилось темнее и темнее.

– Признайтесь, - сказал барон шепотом, - вы на меня сердитесь?

– Зачем сердиться?.. Бог вас простит... У меня тут не то, кажется, написано...

– Нет, - продолжал барон, - нет, дайте мне выслушать выражение вашего гнева, быть может я и оправдаюсь.

– Ах! Извините, я кажется, не ту строку играю.

– А мне так больно, что вы на меня досадуете.

– На что вам... переверните страницу.

– Мне так дорого ваше участие, оно мне так нужно.

Я так несчастлив...

– Вы несчастливы!..

Они перестали играть.

– Да, Шарлотта, - извините, что я вас называю прежним именгм, - я истинно несчастлив. Свет, в котором я живу, сжимает душу, от него веет морозом. Мне негде отдохнуть сердцем. Среди людей я всегда один, никого не удостоиваю своей привязанностью и не верю ни в чье участие.

– Бедный!
– сказала аптекарша.

Барон приободрился.

– Но знаете ли, Шарлотта, какое утешение я сохранил с любовью; знаете ли, каким теплым чувством я согреваюсь в ледяной атмосфере большого света?

Знаете ли?..

Аптекарша не отвечала. Грудь ее сильно волновалась.

– Да, Шарлотта, воспоминания о прошлой жизни, воспоминание о вас - вот теперь мое лучшее сокровище.

Как часто, утомленный от бессмысленных мелочей кочеванья по гостиным, я переношусь в тот мирный уголок, где я жил с вами, жил подле вас, и снова я вижу ваше окошечко, вижу тень вашу за белой занавеской. Воображение заменяет действительность. Я счастлив своей мечтой, и сердце мое снова бьется от радости и от любви.