Аракчеевский подкидыш
Шрифт:
– Да, сорочку убили на мне! – выговорил он серьезным голосом.
В ту же минуту вошла в комнату Марфуша со скатертью, чтобы накрывать стол.
– Смотри, Марфуша! Видишь это? – произнес Шумский серьезно.
И Марфуша, которой, казалось, совершенно нельзя было бы догадаться, чем и как мог быть изорван этот рукав, сразу однако все поняла. Ей все сказало, все объяснило любящее сердце.
– Господи помилуй! Неужели это отстрелили? – произнесла она.
– Да, угадала! Это пулей. А возьми она вершка на три правей, то прямо бы вот сюда… А тут знаешь, что помещается? Тут самая квартира
Девушка, ни слова не ответив, начала креститься, а затем прошептала:
– Вот что значит Господь-то! Господь милостив…
– Вздор все это, Марфуша! – резко выговорил Шумский. – Неправда! Кабы милостив был Господь, так иным людям и жить бы на свете нельзя было. Совсем бы не то творилось. Улан был ни в чем не повинен. Я был во всем виноват. Вся канитель из-за меня пошла, из-за моих мерзостей. И кто же теперь поплатился за все? Он же, я не я! Останься он жив, он только добро бы одно делал, а остался жить я для того, чтобы много еще зла натворить. И с завтрашнего же дня я начну свои гадости. Нет, Марфуша, жизнь человеческая такая мерзкая и свинская комедия, какую твоей головушке никогда и не понять. Да и мне не понять!
Иван Андреевич, услыша голос Шумского и поняв, что патрон в духе, тотчас же явился в горницу.
– Михаил Андреевич, не томите! Скажите, как дело было.
– А что ж, тебе любопытно?
– Как же можно-с. Эдакое дело, до вас касающееся, да не знать…
– Да ведь ты видишь – жив, так чего ж тебе еще знать. А вот тебя я подкузмил. Теперь тебя за карету расписную непомилуют. Аракчеев и тебя, и меня сожрет.
– Бог милостив. Как-нибудь отвертимся. Вы надумаете, изловчитесь и все сойдет с рук. Главное, живу быть. А вот вы, слава Богу-с! Вот нам и не терпится узнать, как дело было…
– Было дело просто… ужасно просто…
И Шумский, взяв себя рукой за голову, произнес глухо:
– Да, ужасно просто! Именно ужасно! Не видал я, что ли, никогда смерти так близко или иное что… Может быть, совесть… Грех. Настоящий! Не выдуманный людьми, а истинный. Смертоубийство! Век буду помнить этот крик… эти ноги… Да, Иван Андреевич! Не дай Бог тебе убивать кого.
– Тьфу! Тьфу! Избави Господи! – пугливо перекрестился Иван Андреевич. И Шваньского как-то даже метнуло в сторону.
– А он что же? – вымолвила вдруг Марфуша. – Улан этот?! Вы его… Разве он помер?..
Шумский молча кивнул головой, потом хотел произнести что-то, но запнулся и махнул рукой.
XXXVIII
Через четверть часа Марфуша уже подала самовар и, осматривая стол, соображала, не забыла ли чего. Затем она вымолвила, взглянув на Шумского ясным взором:
– Прикажите заварить?
Шумский, задумавшийся в углу спальни, поднял глаза, молча пригляделся к девушке и, вероятно, на лице ее было что-нибудь ярко и ясно написано, потому что он улыбнулся кроткой и доброй улыбкой.
– Поди сюда! – вымолвил он тихо.
Марфуша подошла. Он взял ее за руки около локтей, притянул к себе и стал смотреть в ее лицо, сиявшее восторженным
счастием.– Марфуша. Что ж? В самом деле оно так?.. Что ж ты, и в самом деле любишь господина Шумского? Говори!
– Не понимаю, – пробормотала девушка.
– Не лги! Понимаешь… Нешто лакеи или горничные падают в обморок от радости, что барин после поединка остался жив. Этого, Марфуша, никогда не бывало с начала века. Стало быть, ты сердчишко-то свое обманным образом у жениха стащила да мне отдала? Стыдно! Ей-Богу, стыдно!
– Не я – сами взяли, – прошептала Марфуша едва слышно и потупляясь.
– Я не брал! – шутя вымолвил Шумский и потянул ее ближе к себе.
– Взяли… Что ж? На то воля Божья! На все воля Божья! Чему быть – тому не миновать!
– Скажи: ты думала, что я убит буду?
– Нет, не думала. Вы все сказывали, а я вам верила. А самой мне все думалось совсем не то… Мне все представлялось, что моя судьба впереди меня, вот как на ладони. Все представлялось, что я с вами буду…
Но Марфуша запнулась и, вспыхнув, отвернула от него лицо.
– Ну, сказывай, что?
– Нет, не скажу, – мотнула девушка головой и прибавила, – пустите… Вон Иван Андреевич идет. Пустите!
– Ах, как страшно! – рассмеялся Шумский, но выпустил ее из рук и, двинувшись, сел к чайному столу.
– Михаил Андреевич, – заговорил Шваньский, входя и подозрительно озираясь. – Мне надо в полицию идти.
– Ну и иди… Что ж спрашиваешься. У тебя своя воля. Хочешь в полицию – ступай. Хочешь в Неву – тоже ступай.
– А можно не ходить-с?
– Можно… Подожди день, два… Тогда на веревочке сведут.
– Как тоись…
– Как! Нешто никогда не видел на улицах, как полиция с вами в лошадки играет. Идет будочник или хожалый с книгой и держит веревочку, а на ней привязанный за руку повыше локотка парадирует парень или господин благородный… вроде тебя.
– Вы все шутите, Михаил Андреевич, – сердясь произнес Шваньский. – Вы мне обещались, что ничего ие будет за езду в полосатой карете. Обещались заступиться, а теперь…
– Не ври. Никогда не обещался! – отрезал Шумский.
– Помилуйте!.. Я на Марфушу вот сошлюсь…
– Не ври. Я только обещался тебе умереть, то есть быть убитым. Это верно. Ну, и прости – надул, жив остался… Теперь тебе другого спасения нет, как самому распорядиться. Пойми, коли я буду мертв, тебя тогда за карету Аракчеев не тронет. Вот и распорядись.
Шваньский, внимательно слушавший, развел руками и вымолвил.
– И даже, можно сказать… Ни бельмеса не понимаю, Михаил Андреевич.
– Прирежь меня бритвой сонного в постели и свали на самоубийство. Все поверят… Ей-Богу… А я сплю не запершись…
Шваньский с отчаянной досадой, даже со злобой махнул рукой и пошел к дверям. Но, уже взявшись за ручку двери, он обернулся.
– Позвольте хоть мне, по крайней мере, сказывать в полиции, что я сам захочу.
– Позволяю.
– Позвольте врать… Я виделся с хозяином двора… Он там говорил: знать не знаю, ведать не ведаю… Стало быть, дело еще не испорчено. Я надумал спасенье и себе и вам. Только позвольте врать.
– Ври, коли сумеешь.
– Страсть, как совру… Только, чур, не сердиться потом.