Арбат

— Абраша провидец, — молвил, зевнув, Борис Николаевич. — Он спас меня. Спасет в случае беды и тебя, Володя. А на фига нам эти писуны, эти мелкие пакостники и пачкуны бумаги? Хоть бы один среди них объявился Лев Толстой… Сто лет уже Русь не рождает таких писателей… Отощала земля, отощали мужичьи яйца… Не тот генотип… Совок! Хорошо хоть водятся у нас Абрамовичи… И хорошо, что бывшие советские Абрамовичи не пишут.

— Пишут, пишут! — заметил с едкой ухмылочкой вездесущий Волошин. — Недавно вылупился тут один с романчиком о Мишке Касьянове… Изобразил его человеком с тройным дном. Заодно прописал и Геращенко как тайного агента Америки. Дескать, была прекрасная возможность уронить доллар после катастрофы с небоскребами в Нью-Йорке, ан не использовали, не подсуетились, побоялись обидеть дядюшку Сэма и бросить тень легкого подозрения — уж не русских ли все это затея, хотя русским до таких масштабов, до такой организации дела далеко: дисциплина и выучка не та… И фантазии маловато.

…Путин, подумав, отступил. Он понял, что погорячился и слишком много на себя взял. Татьяна Дьяченко тоже сказала свое веское слово:

— Володя, тебе нельзя расходиться во мнениях с нами, особенно в таких мелочах…

Так старый президент поставил на место молодого президента. Подобное случается не только в романах. Такова русская жизнь. И надо уметь отступать, надо уметь лавировать… Искусство лавировать в России — наиважнейшее искусство из всех искусств, как говаривал дедушка Ленин. А он знал толк в таких вещах и многому научился у масонов. Масонскую школу выучки прошли все отцы большевизма и построения коммунизма. Ресторан в Дубовом зале и маленький уютный конференц-зальчик над ним на втором этаже так любил Владимир Ильич для проведения закрытых совещаний. Потому и подарил стоящий рядом на Поварской дом «Совписа» большевику Красину… Присутственное место государевой масонской ложи, где на лестнице Александр Первый сломал нечаянно ногу, очень любил президент Горби. Эти стены так грели его. Грели они и председателя Моссолита Берлиоза, председателя Ложи писателей, мастера стула. И голова Берлиоза неспроста ожила в романе Булгакова на балу у сатаны, символизируя смерть старого, ложного «мастера», место которого занимает подлинный «мастер», извлеченный из больницы Кащенко, владеющий тайнами истории Иешуа и Пилата… Да, дух Михаила Афанасьевича Булгакова тоже обитал в этих стенах и с нескрываемым любопытством наблюдал за всем, что происходило в наши дни. Сюжет был прописан давно. Берлиоз, переступивший грань, нарушивший заповеди масонства, был наказан, как наказаны нынешние перессорившиеся из-за имущества, из-за линялых венков славы писатели, ибо они предали главную цель масонства — достижение нравственного христианского идеала… Но не будем отрываться от ткани повествования, не будем оставлять в эту трудную минуту унижения и натаски, а вернее, постановки на свое место молодого президента.

«Господи, — думал Путин, — обрету ли я когда-нибудь свободу действий или нет? Благоволят ли ко мне звезды? Сумею ли вырваться из опеки «семьи», из липкой паутины семейных уз? Позволят ли мне небеса избавиться от Абрамовича? Разве могу я вышвырнуть его из игры? Ведь он, а вернее, они могут мне сделать подсечку в любой день, помешать в формировании госбюджета, повернуть вспять финансовые потоки, вызвать брожение умов в кругах олигархов, Абрамович может взбунтовать малые народы Севера, якутов, чукчей, ненцев, парализовать нефтяные скважины Севера, может лишить страну алмазных запасов Якутии. Ой может восстановить против меня кремлевскую администрацию, всю эту камарилью… Его побаивается сам Волошин…

…Уже давно ушла из комнаты Татьяна Дьяченко, ушел Волошин, ушел Борис Николаевич, упорхнул Абрамович по спешным делам, а Путин все сидел в кресле, обхватив голову обеими руками и думал о том, что завтра скажет Купцову. Он вспомнил слова, оброненные на прощание дерзким поэтом, ниспровергателем авторитетов: «Если нищие писатели взбунтуются и перекроют Новый Арбат, я не смогу их остановить! Вы переполнили меру нашего терпения, запретив от лица ФСБ продавать книги меченосцев».

…Но кто издал запрет? Запрещенных книг в России не должно быть! Опять кто-то в ФСБ переусердствовал. Надо позвонить Патрушеву, разобраться, зачем обозлили писателей. А может, это сделано преднамеренно? Чтоб восстановить их против меня? Купцов прав. Писатели — непредсказуемый люд. Особенно нищие писатели. С сытыми, «ручными» писателями Брежневу было легче. Но кто мог предвидеть Великий литературный крестовый поход? Кто отслеживал настроения в писательской среде? А вдруг и в самом деле восстанут писатели? Загомонят на площадях, перекроют Новый Арбат… Как их усмирять? Танками? Милицией? Разгонять брандспойтами? Глупо. Не оберешься позора. Поднимет шумиху вся мировая пресса. Надо же — в России восстали писатели… Забрали их дом. Забрали поликлинику Литфонда, забрали дачи, Центральный дом литераторов… Но кто мог позволить его приватизировать? Неужто и тут рука Татьяны Дьяченко? Или просто наше русское головотяпство… Мудакизм чиновников, готовых все продать, все оформить в собственность за взятки. Нет, писателей нельзя душить танками. Интеллектуалов надо душить в объятиях. За писателями может пойти вся Москва. Писателей москвичи любят. Они сумеют разбередить народ. А мы игнорировали их три стачки весной у Белого дома. Никто даже не соблаговолил выйти и поговорить. Но что делать с «Домом Ростовых»? Как выгнать азербайджанцев? Надо срочно просчитать ситуацию еще раз…

17

Слух о том, что писатели торгуют запрещенными книгами на Новом Арбате, всколыхнул всю Москву. На лотки Потянулись падкие на солененькое, перчененькое, остренькое, хмельное и задиристое чтиво. В обмякших читательских массах, расслабивших мозги на телесериалах «мыльных опер» и опусах агитки Березовского «Однако», запузыриась, забулькала, как в заряженном аккумуляторе, жизнь, затеплилась извечная любовь советского человека к книге, к запрещенной книге. Интересен был сам факт — что можно сегодня запретить? Нерекомендуемый властями «Майн Кампф» никого не интересовал, перестройка и переплавка русской жизни нанесла России такой сокрушительный удар, о котором не смел и мечтать чокнутый фюрер. Власти уже третий год подряд не решались проводить перепись населения в стране, демос катастрофически таял.

…Уличные дискуссии не приняты в Москве. Москвичи — народ холодный, сдержанный, не привыкший обнаруживать свои эмоции и пристрастия на людях. Погруженные в мелочные заботы — как бы свести концы с концами, прокормиться и одеться, — они вяло идут на «духовный» контакт с незнакомцем в силу патологического, гипертрофированного индивидуализма. Москва — это город одиноких больных душ, утративших межмолекулярные связи, аморфная масса, не способная мобилизоваться усилиями воли в кристаллическую решетку, без которой слово «народ» теряет всякий смысл. Эти одинокие задроченные души вяло реагируют на юмор. Москвича трудно расшевелить и вызвать на откровения, в отличие от киевлянина или одессита, который готов забыть обо всех своих делах и часами рассуждать на Соборной площади, какой замечательный мужик был граф де Рибас и как не повезло Украине с Кучмой. Москвичи равнодушны к большой политике, к официозной жизни Кремля. Но всех волнуют закулисные тайны, кремлевские жены, сталинские жены, жены Жванецкого или Лужкова. Москвич — это типичный мещанин. Он живет не сегодняшним, не завтрашним, а вчерашним днем. Он долго пережевывает прошлое, как жвачку. Но иногда у него, как у человека, приговоренного к публичной казни на гильотине, пробуждается странное желание заглянуть в будущее, не очень далеко, хотя бы в завтра или послезавтра. Чаще всего это случается осенью, когда жухнут листья и воздух особенно активно ионизируется перед наступлением холодов.

…Писатели у книжных лотков выполняли роль катализаторов духовного брожения толпы, неосознанных, закисших коллективных желаний слабобулькающего сусла, из которого методом возгонки надо было выгнать спирт, способный к горению. Они были инспираторами бесед на животрепещущие темы. Но споры возникали хаотично. Даже искрометный Уткинсон не мог вот так, с ходу, спровоцировать демос на жаркие дискуссии. Демос от дискуссий отвык с семнадцатого года. Костерок прений горел, но горел вяловато, с дымком, как иструхший, отсыревший валежник.

— О чем будет ваш следующий роман? — спрашивали его.

Он дерзко отвечал:

— О большой ненависти и большой любви!

Он пытался объяснить, что дело не в фабуле, не в образе главного героя и даже не в построении хитро закрученного сюжета, не в развороте умопомрачительных коллизий, а в биополе, в энергетике романа и его героях, в микроструктуре и разлитой между строк энергетике пульсации жизни, запахе хромосом, в резекции больных тканей общества, в кромсании скальпелем героя-реципиента, которому пересаживается авторская мысль. Он хотел бы им объяснить, что пишет романы не столько для читателя, сколько для самого себя, что это наслаждение — уничтожать, испещрять чистую бумагу, что он чем-то похож на наркомана… Что пишется не потому, что надо заработать денег, а потому, что нельзя не писать, иначе чокнешься в этом безумном мире. Что писательство — это беременность. И если не разродишься, плод задушит тебя. Или надо начисто убить в себе волю и мысль, превратиться в человека-растение, в решателя бесконечных кроссвордов в метро, в слепца, мыслящего на уровне улитки. Но разве мог он себе позволить быть до конца откровенным с толпой? Разве хоть один писатель пустит читателя к себе на кухню? Разве мог он позволить роскошь признаться хоть кому-то, что в душе презирает москвичей, всех этих патологически углубленных в себя решателей бесконечных кроссвордов, криптограмм, ребусов и шарад, отгадывателей чепухи, слепцов, ведомых на заклание баранов, тестоголовых мечтателей о сытой и красивой жизни в отданной на откуп ворью стране. Они — не более как кролики в вольере.

Они — резвящиеся до прихода повара кролики, не замечающие блеска и уколов, мелких, ласковых уколов тела сеткой…

Но к черту! Спор с толпой никогда не должен быть с оттенком нравоучительства, оратор должен пьянить, в нем должны быть задор и дерзкая мысль заводилы.

Спор обретал нужную динамику и накал, когда в разговор вмешивался критик Гриболюбов и выплескивал накопившуюся в нем желчь. Этот волчара не боялся оскорбить толпу и говорил о ней все, что думал, называя московский народ планктоном, питательной средой. Слушатели посмеивались, им нравился дерзкий шут. Шутов всегда любили на Руси. Откровенность шутов не ранила самолюбия. Все искусство эвристики шута состояло в том, как не переступить невидимую зыбкую грань. Ту грань, за которой ум и тело не отличают яростный холод от бешеного жара. Гриболюбов вызывал симпатию еще и тем, что был нищенски для писателя одет, на нем всегда был допотопный двубортный костюм сталинских времен и габардиновый макинтош. В таких макинтошах ходили в начале шестидесятых крутые ответственные партийные работники. В таких знатных макинтошах принимали первомайские парады и толкали выспренние речухи, от которых вздрагивала и победно дребезжала прямоугольная улитка громкоговорителя на столбе. Этот макинтош, доставшийся по наследству Гриболюбову, хранил в себе запах былых времен, он был как бы микроэлементом русской советской истории. Развевая фалды партийного макинтоша, Гриболюбов бросал в толпу, как кость, дерзкую, остро отточенную фигуру речи, она тут же дробилась в десятках жадных до самоказни, до самобичевания голов, зажигая в глазах блеск. Живительный, лечебный, оздоравливающий блеск мысли. Люди начинали спорить с улыбкой на устах. Именно эта улыбка, или тень улыбки, или отблеск улыбки радовали Гриболюбова больше всего. Значит, нация еще не мертва, значит, больной из лежачего мог завтра стать ходячим, бегающим, прыгающим, мечущим ядра, хватающим, вздевающим руки, развевающим полотнища знамен..-Но без серпа и молота, без сдвоенного профиля мертвенноликих, медальнопустоглазых вождей-призраков… Значит, этот народ мог идти на баррикады в защиту прогресса и технической революции и не верить в байки о спасении России западными кредитами, криптограммами Германа Грефа, лжеоткровениями телепередачи «Однако», сказкам Кремля, байкам «семьи», сладкоречивому вылинявшему кагэбисту Киселеву, медоточивой Светлане Сорокиной с патриотически поставленным блеском в глазах…

Грибоедов по-пролетарски стрелял в толпе папиросочку, смачно раскуривал, морщил в задумчивости лоб и выбрасывал в публику очередную шутиху:

— Не говорю о присутствующих, но хотелось заметить, господа мыслители, что москвичи как подвид поглупели за последние десять лет и стали меньше читать книг. То есть не то чтобы все поголовно поглупели, оглупизм — процесс выборочный, ступенчатый, незаметный. Да, людишки больше не ищут ответа на извечные вопросы бытия, их не мучает духовная изжога принца Гамлета. Они не задаются вопросом: «Быть катаклизму или не быть?» Вот ведь в чем вопрос. Они даже не спрашивают себя, как мятущийся старикан Чернышевский: «Что делать?» Не вопрошают истерично, как писатель Генрих Сенкевич: «Камо грядеши?» — «Куда идем?» За них все решила реклама. Проповедник Якубович, продавшийся евреям, им четко разъяснил — их спасут супы «Галина Бланка»…

Толпа начинала бурлить. Все соглашались, что московский народец и впрямь изрядно поглупел, однако светлые умы еще есть… Вопрос в том, на что они направлены. На очередные восхитительные по полету фантазии аферы… Народец сетовал на то, что нынче, дескать, нет вождей. Прямо-таки катастрофическая нехватка вождей и вождиц. Даже любимый путешественник и страновед, народный созерцатель заграницы, матрос камышового плота «Кон-Тики» Юрий Сенкевич стал в это пакостное время президентом Медстройинвестбанка и членом Совета директоров Всероссийского центра молекулярной диагностики и лечения, кинув родную страну на десять миллиардов бюджетных денег, предназначенных для строительства больницы в Солнцеве. Генпрокуратура всего-навсего обвинила его в мошенничестве. Но он, разумеется, остался на свободе под залог… и по-прежнему рассказывает нам байки в телепрограмме «Клуб кинопутешественников»… А мы ему так верили! Как убаюкивающе убедительно звучал его мужественный баритон… В толпе раздавались выкрики, что сегодня вообще некому верить. Зюганов — самовлюбленный болтун-коммуняка, Жирик — продался бандитам, еврей Явлинский — еврею Гусинскому, Путин — заложник «семьи», бродит со свечкой в потемках и ищет вместо посоха вертикаль, чтобы было чем в трудную минуту подпереться…