Арденны

— Я знаю, Кальтенбруннер упрям как осел, — Шелленберг кивнул. — Рейхсфюрер поручил ему заниматься всеми аспектами этой диверсии, и уж он развернется во всю ширь своей глупости, можно не сомневаться. Мне не совсем понятно, зачем ему женщина со знанием английского, если все участники группы прошли специальные курсы подготовки. Они вполне способны изобразить американцев, хотя бы в общих чертах.

— Как выразился Кальтенбруннер, будет Рождество, американцы расслабятся, — Маренн улыбнулась. — Джилл поманит одного-другого, в общем, ты понимаешь. Это в его стиле. Ни на что большее он не способен.

— Если Кальтенбруннер собирался придать всей эпопее сексуальный шик, — Шелленберг криво усмехнулся, — то ему следовало позаботиться о подготовке к заброске в тыл противника особого женского подразделения, у нас есть такие кадры, которые без всякого английского ловко справляются со своим делом. У Мюллера таких красоток, хоть отбавляй. И уголовный элемент, и повыше рангом, аж для министров. В салоне Кити, например.

— Как бы то ни было, — Маренн вздохнула, — он включил Джилл в список. И не хочет слушать никаких доводов, хотя Скорцени пытался объяснить ему, что в этом нет никакой необходимости. Еще неизвестно, согласится ли он заменить Джилл мной. Ты понимаешь, я не могу отпустить дочь. После смерти Штефана — ни за что.

— Если он не уступит, я попробую поговорить с рейхсфюрером, — наклонившись вперед, Вальтер внимательно посмотрел ей в лицо. — Но отправить в Арденны тебя для меня едва ли легче, чем Джилл, ты знаешь это.

— Тем более со Скорцени, — она опустила голову. — Я понимаю.

Прекрасная и знаменитая Марлен Дитрих, прощаясь, едва скрывала слезы. Но, как истинная актриса, старалась держаться непринужденно и даже весело. Гордость не позволяла дать понять, как она подавлена и как глубоко страдает.

— Я уезжаю, — сказала она как бы небрежно, невзначай, — в Америку.

— Замечательно. Я рад.

Он был вежлив, но холоден, не давая ей ни малейшего повода к сближению. Для него эта история уже была закончена.

— Я рад за тебя. Ты увидишь небоскребы и Миссисипи. Говорят, в Америке много интересного.

— Я уезжаю, — повторила она громче, в голосе сквозили рыдания.

Она смотрела на него с мольбой. Синева ее глаз была полна отчаяния. Он будто не замечал этого.

— Счастливого пути, — ответил он холодно и встал, потушив сигарету в пепельнице. Надел фуражку. Оставались секунды до полного и окончательного расставания. Уже не владея собой, она вскочила. Слезы потекли по щекам, и ему в лицо она прошептала сдавленным голосом:

— Я ненавижу тебя. Ненавижу. Будь ты проклят. Ты не будешь счастлив. Никогда.

Его холодные глаза удивленно блеснули из-под черного козырька фуражки. Он молча повернулся и вышел из комнаты, не произнеся ни слова. Так же, как когда-то вошел в ее жизнь.

«Когда он вошел, в высокой черной фуражке, я поняла, что это опасный мужчина…»

Голос Марлен на старой, заигранной пластинке затих, раздавалось лишь шипение иглы по крутящейся поверхности диска.

Оберштурмбаннфюрер СС Скорцени, оставив фужер с виски на столе и недокуренную сигарету в пепельнице, подошел к проигрывателю и поставил пластинку сначала, потом снова улегся на диван, затянувшись сигаретой. Сегодня он вспомнил Марлен и их прощание. Он понимал, как она страдала. Его собственная боль, которую он старался заглушить спиртным, заставляла вспоминать и понимать Марлен. Тогда он прекрасно знал, что она уезжает из-за него. Потому что не может вынести, что он так холодно и бесповоротно решил поставить точку в их отношениях, поменяв ее на Анну фон Блюхер. Мог ли он представить тогда, что эта далекая страна, эта самая Америка, пришлет ему другую женщину, как бы в отместку, в наказание за страдания Марлен. Женщину с похожим именем и совсем-совсем не похожую на известную актрису. Женщину, ранившую его сердце.

— Она была права, Алик, — после долгого молчания произнес он, обращаясь к другу.

Науйокс сидел в кресле и так же молча курил, размышляя над какой-то бумагой.

— Кто? — не понял он.

— Она, — Скорцени кивнул в сторону проигрывателя. — Марлен Дитрих. Я несчастлив.

— Брось, — поморщился Алик, — кто теперь может быть счастлив, когда английская бомба в любой момент может шарахнуть по макушке? Война. Знаешь, — он оживился и, видимо, желая повеселить Отто, лукаво произнес: — я, вообще, тебе завидую. Вот видишь, Ирма мне написала, сколько ей надо на расходы. У меня волосы дыбом, куда ей все это. А тебе совсем не надо тратить денег.

Скорцени недоуменно поднял бровь, не понимая, при чем тут это.

Но Алик бодро продолжал:

— Нет, я, конечно, очень люблю Ирму, кто спорит. Но я же — не банк. И даже не обергруппенфюрер. У меня жалованье поменьше. Сердце кровью обливается, когда она идет тратить мою зарплату. Видишь? — он махнул листком. — Тут на три месяца вперед. Большевики уже будут в Берлине, а Ирма все еще будет расплачиваться с кредиторами. Если они, конечно, не разбегутся от страха. А у тебя — полный порядок — никаких расходов, все на государственном обеспечении. Маренн получает не меньше, чем ты сам, к тому же ей доплачивают за степень, за работу в боевых условиях, еще черт знает за что. И, кроме всего прочего, она получает от государства пособие как мать погибшего солдата, тем более героя. Джилл — тоже обеспечена. Ей хватает жалованья. В общем, никаких проблем.

— Кроме одной, — поправил его Скорцени.

— Какой? — удивился Алик.

— Что Маренн, собственно, мне никто. Она живет совершенно отдельной, самостоятельной жизнью.

— Мы с Ирмой тоже не расписаны и не обвенчаны, — возразил Науйокс. — Но это ведь ничего не меняет. Деньги все равно надо тратить.

— Твоя Ирма постоянно с тобой. Она любит и ждет тебя, — Скорцени произнес эти слова намеренно равнодушным тоном, но в голосе предательски прорвалась тщательно скрываемая тоска. — Она любит и ждет только тебя, — повторил он задумчиво.

Алик промолчал. Он наблюдал, как пепел с сигареты медленно падает на ковер, и ничего не отвечал. Потом произнес негромко:

— Не всегда было так. Но я стараюсь не вспоминать.

Скорцени зло усмехнулся.

— Лучше всех Шелленбергу, — с сарказмом произнес он. — Ему не надо тратиться на любовницу. Утехи в Гедесберге обходятся бесплатно. Всем надо содержать любовницу, а Шелленбергу — нет. Вот здорово, — и, не сдержавшись, он с яростью швырнул недопитую бутылку виски в патефон. Раздался пронзительный визг иглы по пластинке, звон разбитого стекла. Аппарат опрокинулся, пластинка упала на пол и разлетелась на куски. Разлитая по тумбочке пахучая коричневая жидкость стекала на ковер собираясь в большое темное пятно, похожее на лужу крови.

Немецкая овчарка Вольф-Айстофель, недовольно фыркнув, вышла из-под стола и улеглась на свободное кресло.

— Ты разбудил собаку, — заметил Алик и пожал плечами. — По-моему, ты преувеличиваешь. К тому же тебе представляется шанс поквитаться с соперником. Ты отправляешься с ней в Арденны. На свежем воздухе, вдали от Берлина, знаешь ли…

— Не иронизируй. Арденны — не курорт. Я бы предпочел, чтобы они остались в Берлине. И она, и Джилл.

— А что же Кальтенбруннер? Ты был у него? Что он сказал?