Арена

Конечно, было бы куда лучше, если бы Ленку можно было устроить на их фирму — вон Стасу как повезло — и никаких тебе проблем. Но Штерн сказал, что Ленку, согласно ее данным, которые Саша старательно собирал чуть не неделю, он не возьмет даже в уборщицы, поскольку у этой «длинноногой телки» — Генрих Генрихович решил блеснуть знанием русского — что на уме, то и на языке. Вернее, на языке даже больше — все, что знает, плюс фантазия. Впрочем, тут Штерн, безусловно, прав: Саша и сам не раз замечал, что Леночка совершенно ле умеет держать язык за зубами. Он и в том, что она ему не изменяет, был уверен на все сто именно поэтому — не удержалась бы, разболтала.

— Потому что врешь.

— Типично женский аргумент! — фыркнул Александр, пробегая пальцами по спине жены, лаская тонкий, нежный пушок. В другое время она бы выгнулась, как кошка, и мурлыкнула бы, сообщая о том, что его прикосновения по-прежнему ей приятны, но сейчас Лена осталась неподвижной и равнодушной.

— Такие деньги за такую работу не платят.

— Ты же видишь — платят… — усмехнулся он, но усмешка получилась натянутой. Лена его лица не видит, и то хорошо.

Да, его драгоценная жена, конечно, права. Не платят. Ни такие, ни в два раза меньшие… И это при условии, что она знает лишь о половине его настоящей зарплаты. Хотя зарплатой это можно назвать лишь с большой натяжкой — тут более уместно другое определение. Какое именно — черт его знает. Гонорар? Тариф? Премия? Саша уже не первый год часть получаемых в «Арене» денег откладывал, рассчитывая подарить жене хорошую московскую квартиру в элитном доме — с полной обстановкой, подземным гаражом, разумеется не пустым. Пришлось бы что-нибудь соврать насчет наследства… Ленка права: десять штук баксов в месяц за телефонное консультирование околокомпьютерных идиотов никто не платит. Ни за красивые глаза, ни за другие заслуги.

Штерн, конечно, до денег не жадный — его вообще деньги, похоже, не интересуют. Когда Стае в порыве злости двинул кулаком монитор и разбил его на хрен, Генрих Генрихович даже бровью не повел — спокойно выписал чек на новый. Все ждали, что босс вычтет стоимость или хотя бы часть из гонорара сотрудника, но ни финансовых, ни моральных репрессий не последовало. Народ после этого случая, понятное дело, слегка расслабился, к имуществу фирмы стал относиться без должного пиетета — Александру даже пару раз пришлось принимать меры. Впрочем, похоже было, что по поводу сохранности «ареновского» барахлг волновался только он.

— Саша, я боюсь. Мне кажется, ты занимаешься темными делами. Ты мне скажи — я пойму, правда! Вместе подумаем, как выпутаться…

— Да что за глупости, Лен, какими темными делами? Наркотиками? Валютными махинациями? Малолетних девочек в турецкие бордели продаю или киллером по совместительству работаю?

В заключительной части тирады Саша несколько переусердствовал, и голос его чуть заметно дрогнул. Достаточно заметно, чтобы Лена напряглась и даже как-то съежилась, будто испугавшись произнесенных мужем слов.

— И вообще, мне пора на работу, — нарочито бодрым тоном заявил он, стараясь развеять возникшее напряжение. Хотя и понимал, что сбежать именно сейчас — не самая лучшая идея. Как говорил Штирлиц, запоминается последняя фраза — только этого ему и не хватало.

— Да, конечно…

В ее голосе звучало даже не равнодушие, скорее какая-то фатальная покорность судьбе. И только когда он, встав с кровати, двинулся в сторону ванной, она тихо прошептала, по-прежнему глядя в стену:

— У тебя шрам на спине.

— Шрам? — Он замер в дверях и, оглянувшись, вопросительно посмотрел на нее.

— Маленький такой шрам, старый-престарый… Только, знаешь, Саш, я твою спину ведь знаю лучше, чем свою. Раньше его не было — шрама этого…

На работу он ехал в отвратительном настроении. Поэтому и не стал брать машину. И в пробках настоишься, и Ленке транспорт может понадобиться — это все, конечно, аргументы веские. Но главное — в переполненном автобусе можно хоть злость на ком-нибудь сорвать. На ком именно— не важно: кандидат всегда найдется.

Саша не ошибся. Уже на остановке обнаружился индивидуум, страстно желающий втиснуться в автобус любой ценой — например, оттолкнув старую бабусю. Бабуся, конечно, тоже могла бы выбрать для поездки не час пик, а время поспокойнее, и в другой ситуации Саша сам это старухе и объяснил бы, правда, воспользовавшись литературным русским языком, а не банальным тычком, посадившим бабушку в сугроб. Но в данный момент инцидент произошел как нельзя более кстати, и Александр, жестко впечатав локоть в солнечное сплетение нахала, чувствовал себя истинным рыцарем, когда подсаживал рассыпающуюся в благодарностях бабульку на ступеньку автобуса. У сего поступка нашлись и зрители, поскольку старухе, вопреки обыкновению, тут же уступили место — видать, решили, что внучок с бабкой едет. А внучок — два метра без малого, да литые мускулы угадываются и под меховой курткой. Автобус ушел, оставив согбенного торопыгу отчаянно зевать, и на душе у Саши стало чуть легче.

Вообще говоря, сам он не относил себя к злым. Да и многие друзья искренне считали Трошина добродушным увальнем. Это в определенной мере соответствовало истине— до тех пор, пока какая-нибудь капля не переполняла меру его терпения. И тогда… Тогда он, бывало, и сам себя пугался, да и сожалел потом и о сказанном, а то и о сделанном. Обуздать себя он не мог. Вот и сейчас, прекрасно понимая, что этот придурок заслужил жесткое обращение, поскольку относиться к пожилым людям нужно с уважением, Саша все равно знал, что скоро будет сожалеть о своей несдержанности.

На работу он, как обычно, опоздал. Ничего удивительного в этом не было. Особых событий не ожидалось. В такие дни многие вообще являлись лишь к обеду. Другое дело, если Штерн объявлял день «Ч»! Тогда все, даже Женька — самый злостный нарушитель дисциплины в их Команде, — являлись задолго до официального начала рабочего дня. Не из-за страха перед шефом, не из желания продемонстрировать рвение, а просто ради удовольствия: посудачить в преддверии официальной постановки задачи, прикинуть тактику действий, высказать ничем не обоснованные предположения по поводу результата этих действий, чтобы потом, когда придет время разбора полетов, шумно решить, кто же оказался ближе к истине.

Скромное здание уютно устроилось на каких-то задворках. В Москве хватает кривых улочек, где жмутся друг к другу всякие конторы, никому, кроме своих хозяев, не нужные. Здание — старое, обшарпанное; вывеска, гласящая о том, что здесь расположена торгово-посредническая фирма «Арена», висит криво, заранее информируя потенциального клиента, что здесь ему ничего хорошего не обломится. Если же клиент был слепым или тупым и все же начинал ломиться в скрипучую дверь трехэтажного «особняка», то его любезно встречала секретарша Ниночка, славившаяся среди сотрудников «Арены» своим умением подобрать к каждому посетителю нужный тон. Кому надо — нахамит, да так, что человек уйдет вроде и оплеванный донельзя, а вроде бы и прицепиться не к чему. А кому надо — рассыплется бисером, наговорит кучу комплиментов, выразит искреннее соболезнование по поводу того, что вот этому конкретному господину «Арена» ничем помочь не может, проводит до двери, хлопая огромными голубыми глазами… И опять-таки человек уйдет несолоно хлебавши, чтобы больше не возвращаться. Ниночка это умеет, за что и деньги получает весьма и весьма солидные.

Впрочем, когда же нормальные клиенты с улицы приходят? И покосившаяся вывеска, и дверь — старая, потемневшая от времени и непогоды, растрескавшаяся и скрипучая — все это было призвано отпугивать тех, кто шатается по конторам в поисках чего подешевле. Падок наш народ на халяву. Главное, ничему не учится — ни на чужих ошибках, ни на своих. Именно здесь, в этих обшарпанных фирмах-однодневках, вам запросто подсунут не просто «тухлое», а откровенно ворованное железо, грубо откажут в помощи и гарантиях, и потом окажется, что, обратись вы в приличную фирму — сэкономили бы деньги и время. Умные люди это понимают и в «Арену» не идут. А для остальных есть Ниночка.