Арестант пятой камеры
Шрифт:
Умирая в момент напряженной борьбы рабочего класса с мировой буржуазией, зная, что через день нас уже не будет в живых, мы с радостью умираем за рабочее дело освобождения рабочих и крестьян».
«Радость» и «умирать»… Трудно было найти два других столь несопоставимых слова. Чья эта фраза? Рабиновича, Вавилова, Масленникова? Скорей всего, Масленникова, неистового Саши Масленникова, бывшего студента Петербургского университета, бородача с улыбкой ребенка и по-детски наивными глазами за щитком старомодных очков в металлической оправе. В конце 18-го Масленников сломал оправу и подвязывал дужку очков
«С радостью умираем…»
В отличие от сдержанного и суховатого Нейбута и «рационалиста» Парубца Масленников увлекался поэзией и любил сравнивать русскую революцию с гениальной поэмой. «С радостью умираем» - было одной из строчек этой поэмы…
«Мы знаем, - читал Стрижак-Васильев, - что борьба требует жертв, и мы жертвуем себя: нисколько не жалеем своих жизней («Опять Масленников!»), ибо глубоко верим в грядущую Всемирную Социалистическую революцию и в конечную победу рабочего класса… Просим товарищей не скорбеть о нашем уходе из мира сего, а просим продолжать наше будущее дело борьбы с буржуазной сволочью.
Да здравствует власть Советов!..»
Стрижак-Васильев бережно положил короткую полоску бумаги на столик, разгладил ладонью. Саднили занозой засевшие в памяти слова из Екклезиаста: «…Память о них предана забвению, и любовь их, и ненависть их уже исчезла…» Исчезла ли? То, чем жили мертвые, остается живым. И Арнольд Нейбут, и Масленников, и Рабинович, и Павел Вавилов не растворились в небытии. Они живут в нем, Стрижак-Васильеве, в Андрее Парубце, в тысячах других коммунистов, которые продолжают их дело, их любовь и их ненависть. Иначе все было бы слишком несправедливо и бессмысленно.
За окном шел снег. Мелькали и исчезали снежинки. Скрипнула дверь тамбура, вошел Парубец.
– Давно ждешь?
– Нет, только вошел.
На Парубце был френч цвета «хаки» и бриджи. Военная форма сидела на его ладно скроенной мускулистой фигуре как влитая, подчеркивая линию плеч и гибкость талии. Ему было около сорока, но, несмотря на седину и глубокую вертикальную морщину, рассекающую на две части низкий и широкий лоб, он выглядел значительно моложе своих лет. В серых под куцыми бровями глазах угадывалось добродушие сильного человека и легкий скептицизм - неизбежная дань возрасту.
– Смотрю, все стареешь?
– Ничего, когда наши возьмут Иркутск и Читу, начну молодеть, - пообещал Парубец.
– Перед Иркутском еще Новониколаевск и Красноярск, Андрюша…
– Ну, Новониколаевск - это дело дней, - уверенно сказал Парубец.
Здороваясь, он так сильно сжал руку, что Стрижак-Васильев невольно поморщился.
– Учти, я же гирями не занимался…
– Извини, - не без самодовольства усмехнулся Парубец.
– На будущее учту.
– И, увидев у Стрижак-Васильева гранки, сказал: - Хотел тебя попросить дополнить статью о Нейбуте, но ты теперь не успеешь.
– Почему?
– Пришлось пересмотреть сроки…
– Когда?
Видимо, вопрос прозвучал слишком резко. Парубец удивленно взглянул на Стрижак-Васильева и сказал:
– Через линию фронта тебя перебросят этой ночью, часа в три-четыре, под
утро… - И, отвечая на невысказанный вопрос, объяснил: - Наши здорово жмут. Еще несколько дней, и застрянешь в пути, а то и фронт догонит. Тогда вообще все насмарку…После побега раненый Стрижак-Васильев скрывался месяц в домике фельдшера Граевского. Сегодня он узнал, что Граевский за несколько дней до отступления белых из Омска был расстрелян, и как раз завтра собирался навестить его семью.
Парубец записал адрес Граевских.
– О них можешь не беспокоиться: все, что нужно, сделаю. Записку хочешь написать?
– Хочу.
Стрижак-Васильев написал несколько фраз, передал Парубцу.
– Ну, один камень с души снял?
– Снял.
– А еще много осталось?
– Порядочно. Ты же знаешь, что у меня не душа, а каменоломня…
– Если что-нибудь от меня зависит…
– Остальное, Андрюша, от тебя не зависит и от меня тоже…
– Интеллигентщина?
– Она самая.
Парубец крякнул, почесал висок.
– Мой тебе совет, Леша: кончится война, женись на ядреной бабе, малограмотной, от сохи, и наплоди с ней кучу детей, штук восемь-десять. Они тебе все камни расчистят.
– Попробую.
– Обязательно попробуй, - внушительно сказал Парубец и спросил: - Собраться успеешь?
– Мои сборы короткие: все движимое имущество на себе и при себе.
– Документы в паспортном бюро получил?
– Да, на имя капитана полка «черных гусар».
– Подлинные?
– «Липа». Но добротная.
– Чего ж они тебя с чином обошли?
– пошутил Парубец.
– Я бы полковника и то не пожалел.
– Я не чинодрал. Чего тебя Смирнов вызывал?
– По поводу твоей переброски. Кстати, предлагает мне перейти в политотдел армии.
– Согласился?
– Пока нет. Просил у него, чтобы меня вместе с тобой отправили. Пустой номер…
Парубец достал из кармана трубку, набил табаком, щурясь, закурил.
– Проводник у тебя будет опытный, из местных, все тропинки и тропочки наперечет знает…
– Ну, переход линии фронта в этой ситуации не проблема. А вот как с явками?
– С явками хуже, - признался Парубец, старательно раскуривая трубку.
– Плохо с явками. Адреса старые: живы люди, нет ли - неизвестно. Наиболее надежно в Новониколаевске, а в Красноярске и Иркутске - шатко…
– Связь установить не удалось?
– Практически нет, - виновато сказал Парубец.
– На фронте такая кутерьма, что о постоянной связи с подпольем можно только мечтать. Информацию получаем от случая к случаю. Сам знаешь, какое положение. Еще с прифронтовыми районами туда-сюда, а чуть глубже - полопались ниточки… Но из двадцати явок пять или, на худой конец, три должны тебе что-то дать?
– По теории вероятности должны, - согласился Стрижак-Васильев.
– «Совет министров» в Иркутске?
– В Иркутске. А поезд «верховного» и поезд с золотом отходят вместе с эшелонами штаба фронта. Сейчас адмирал находится в Новониколаевске, но ты его там, видимо, уже не застанешь. Так что ориентировка прежняя: Красноярск или Иркутск. И там и там обстановка взрывная: эсеры и те зашевелились. Есть данные о подготовке восстания, но это скорей всего слухи: судя по всему, эсеры выдохлись окончательно…