Аргентинское танго

О, как же он похож на испанца, подумала Мария обреченно. Никогда бы не подумала, что он русский. Кто были его предки? Все мы состоим из плоти и крови своих предков. Только души у нас всех разные. Русский испанец, великий Иоанн, с врожденным блеском танцующий фламенко, разве тебе не видится во сне, что я тебе изменила? Что я изменила тебе — с твоим отцом?

Тишина. Какая провальная, мертвая тишина.

Не бойся, Мария, это закладывает уши. Самолет круто идет вниз.

Ей хотелось крикнуть: сейчас мы разобьемся! — и она сдержалась, сцепила крепче зубы, и так впилась пальцами в ручки кресла, будто попугай когтями — в решетку клетки. Самолет, как же я боюсь тебя! Как ненавижу тебя! Я когда-нибудь разобьюсь, это точно, подумала она с ужасом, борясь с подступившей к горлу тошнотой. Огромная железная машина быстро, пугающе стремительно скользила вниз, к земле, и земля приближалась неотвратимо, как судьба.

«Судьба. Моя судьба. Зачем я поймана, как птица? Я же вольная бегунья. И у меня сильные и длинные ноги. И я танцую хоту так же хорошо, как танцевала ее когда-то старая Пепа во дворе в Сан-Доминго. Быстрей, самолет! Или уж падай и разбивайся к чертям, или садись! Пусть мы останемся живы! Боже! Дай нам…»

Она зажмурилась. Стюардесса пропела: пристегните ремни, мы приземляемся в аэропорту столицы Японии Токио, просьба к пассажирам — не курить… Иван открыл глаза, когда самолет так наклонился носом вперед, что маленький раскосый мальчик рядом с ним чуть не вывалился из кресла, даром что был пристегнут ремнем. Ребенок закричал, заплакал, Мария вздрогнула, встрепенулась. Иван, сощурившись, брезгливо глянул на восточного мальца.

— Ишь, как орет-то! Боится…

Мария смотрела в лицо Ивану. Зачем он так глядит на ребенка? Так… презрительно…

«Он никогда не захочет ребенка от тебя, — вдруг подумалось ей беспощадно и жестоко. — Никогда. Несмотря на то, что он желает и хочет тебя. Но это же не любовь, Мара. Это — опьянение мужчины — женщиной. Только и всего. А любовь — это когда мужчина хочет от тебя ребенка. Когда он спит и видит вашего общего ребенка, придумывает ему имя, шепчет тебе, обнимая тебя: я хочу, чтобы у него были твои глаза… твоя улыбка… Он же не любит тебя, Марита! Он любит только твое тело! И твой танец! И деньги, что ты ему приносишь!»

Самолет выпустил шасси, и весь железный корпус сильно тряхануло. Навстречу уже бежала бетонная посадочная полоса. Зубы Марии застучали друг об дружку. Она плотно сжала губы. Японский ребенок в кресле рядом с Иваном по-прежнему громко плакал, и она, через торчащие колени Ивана, перегнулась к нему, приголубила его, погладила по голове.

— Не плачь, маленький, не плачь…

Мальчик, плача, косыми черными глазками исподлобья глядел на тетю, говорящую на непонятном языке.

«Сколько раскосых мальчиков и девочек я погублю сегодня в метро? Десять? Сто? Что я делаю? Зачем я таким оригинальным образом схожу с ума? Ведь это опасно, Мария, так жить, ты же просто сойдешь с ума, ведь это же так просто». Она закусила губу. Ребенок, под ее ласково скользящей рукой, перестал плакать, заблестел смоляными узенькими глазенками, умильно, как котенок, глядел на нее. Отчего дети и звери всегда так похожи? Ребенок, ребенок. Это был мальчик. У нее тоже был мальчик. Врачи сказали ей. Врачи сожалели: малышка сама, что ей, четырнадцать лет, не удержала. Матка инфантильная еще, слабая. Франчо, это был твой сын. Ты помнишь меня, Франчо? Ты забыл меня. У тебя было таких девушек еще тысяча, миллион. Мужчина летит над женщинами, как коршун. А женщина затаилась, распластала по земле крылья и ждет.

— Токио, — сказала она тихо, повернувшись к Ивану. — Ваня, Токио. Ты здесь бывал?

— Да. — Он широко, как лев, зевнул. — Не так давно.

— Еще до меня?

— Еще до тебя. Мы же всего год вместе.

— Год?..

Ее это потрясло. Год? Всего год? Это очень мало. Жалкий год, как это мало. А кажется — они прожили жизнь. Прожили? Разве теперь все в прошедшем времени? Да, в прошедшем. После того вечера в сосновом бору.

Самолет разворачивался, круглил, нырял носом вперед, ворчал, утихал, останавливался — и наконец остановился. Раскосый мальчонка улыбнулся Марии, обнажив смешные беззубые десны. Она улыбнулась ему в ответ и чуть не заплакала. Иван отстегнул ремень, поднялся с кресла, разминая усталые мышцы.

— После такого перелета только и попрыгать у станка. Ты знаешь о том, что Родион снял здесь для нас один из лучших репетиционных залов?

Когда они сходили по трапу, он сбегал по ступенькам первым, впереди нее, и он не обернулся, не подал ей руки. Небо над Японией было ясным, летним, жарким, хоть уже начиналась осень. Дни поминовения погибших в Хиросиме уже прошли.

«Теперь нужно как-то отколоться от Ивана, чтобы… Регистрационная стойка, ну да, вон она… И кто-то в белом костюме, да, действительно стоит там… в темных очках… Почему они все, как в дешевых фильмах, — в темных очках?.. Иван отчего-то странно, подозрительно смотрит на меня. Или мне это кажется? Я скажу… Я скажу ему…»

Мария поднялась на цыпочки — якобы рассмотреть цифры на электронных аэропортовских часах. Обернулась к Ивану. Лицо ее расцвело лихорадочным румянцем.

— О, японское время, Ваня! — Губы ее растянулись в улыбке манекена. — Япония — страна суперэлектроники, лучшие в мире компьютеры, отсюда, судя по всему, и начнется Третья Мировая, ее японские компьютеры начнут, ты не находишь?.. По-местному — уже десять вечера, ай-яй-яй, мы успеваем в Токио в метро?

— Зачем нам метро? Мы доедем в отель прямо на такси. Здесь шоферы понимают по-английски, успокойся.

Из румяной она сделалась серой. Улыбка с лица не сошла, как приклеенная.

— О, правда? Это очень удобно. А где наш отель?

Иван произнес название улицы по-японски. Она пожала плечами.

— Ты знаешь, где это?

— Знаю. Я останавливался именно там, когда гастролировал здесь с трио «Электрик». Я сам водителю дорогу покажу. Дорожки тут классные, увидишь! Туннели тридцатого века… Подземные города, подземные автострады! Роскошь техники и дизайна! Так что не волнуйся, котик…

— Я не котик. Я Мария Виторес!

Он вскинулся.

— Что я такого сказал тебе! Что ты окрысилась?!

— Я не крыса! Я Мария Виторес!

— Ого, гордыня в нас вон как заиграла…

На ее глаза набежали настоящие слезы. Настоящее, гордое испанское бешенство вскипело в груди. А кто-то холодный, издевательский, внутри нее отмечал ехидно: «Так, так. Вот так, хорошо. Верно все делаешь. Развязанная ссора. Ты убегаешь. Вроде бы в туалет, поплакать. Но на ходу кидаешь: езжай сам в свою пятизвездочную „Плазу“, я на такси и сама доберусь! Я тоже знаю английский!»

Мария, прижимая к себе сумку, шатнулась вбок. Отбежала от Метелицы на два шага. Он стоял весь бледный. Она могла бы поклясться, что в его глазах вспыхнула ненависть.

— Я тоже знаю английский! — крикнула она Ивану. — Провались ты со своими котами и крысами! Отстань от меня! Я… сама доеду!

И она побежала, побежала от него, зигзагами, криво-косо, сначала петляя по огромному залу аэропорта, потом, увидев указатели «WC», — на них, как лодка идет на створный знак. Сумка через плечо, где паспорт и деньги, знание английского, вот весь ее багаж. Все чемоданы возьмет Иван. Пусть думает, что она поссорилась с ним. Пусть думает все что угодно.

Она влетела в надушенный, чистый как операционная, блестяще-кафельно-мраморный туалет, пахнущий лавандой и розами, хорошим мылом и отчего-то немного шоколадом, заперлась в кабинке, прислушалась к своему неистово бьющемуся сердцу. Ей стало страшно. Там, у стойки, ее ждет человек по имени Каро. Самолет из Москвы прилетел давно, он давно ждет. Смотрит на часы. Девушки с черными, заколотыми на затылке волосами, в ярком, черно-желтом, по японской моде, платье нет как нет. Сверток жжет ему руки. Или — карман брюк?