Архиепископ Михаил (Мудьюгин) (1912–2000): музыкант, полиглот, инженер и богослов
Шрифт:
Кончилось все тем, что весной 1934 года, в конце учебного года, директор предъявил коллективу новый школьный устав. «Там был пункт о том, что каждый преподаватель обязан включать в свой предмет элементы антирелигиозной пропаганды. У меня ноги похолодели, и я почувствовал, что дальше оставаться в школе не могу», – рассказывал владыка. Начало 1930-х годов ознаменовалось новым усилением антирелигиозной борьбы, руководство которой сосредоточилось в руках Емельяна Ярославского. Уволиться добром не удалось: в ответ на заявление Михаила Мудьюгина о том, что его «религиозные убеждения делают невозможным успешную деятельность по избранной профессии – советского педагога», директор и чиновники Районного отделения народного образования заявили, что не хотят терять хорошего преподавателя, а чтобы Михаил Николевич не начал вести религиозную пропаганду на уроках, ему придется преподавать под присмотром. «Перспектива „работать под наблюдением“ не могла привести ни к чему, кроме как к привлечению к судебной ответственности в результате какой-либо придирки или ложного доноса, поэтому мы с Дагмарой решили бежать немедля». Пожив пару недель в Ленинграде, скрываясь от возможного ареста, чета Мудьюгиных поселилась временно в селе Пудость под Ленинградом, а осенью от одного из родственников им досталась комната в Стрельне. Вероятно, вспоминая материальные и духовные условия жизни
Жизнь снова стала налаживаться. По протекции знакомого Михаил Николаевич поступил на работу в секцию Промпроектирования Индустриального института (так в те годы назывался Политехнический институт) в качестве чертежника-конструктора, что в наилучшей степени сочеталось с возобновленным получением высшего технического образования. Даже прохождение медкомиссии по призыву в армию обнадеживало. После получения заключения об ограниченной годности в связи с близорукостью, дальтонизмом и плоскостопием Михаил Николаевич предстал перед военной комиссией, разговор с которой он впоследствии пересказывал своим собеседникам в разных интерпретациях. Вот как он оказался записан в «Воспоминаниях»: «…После нескольких формальных вопросов, удостоверяющих мою личность, полковник сказал: „Вот, товарищ Мудьюгин, мы получили на вас самые хорошие характеристики: в бытность вашу на производстве вы проявили себя как ударник-стахановец; на преподавательской работе вы участвовали в общественной жизни и проявили себя как хороший советский педагог. Но вот одно вызывает у нас некоторое недоумение: из Кизеловского военкомата, где вы проходили допризывную подготовку, нам сообщают, что вы религиозный фанатик“. На это я возразил, что я просто верующий человек, но никакого фанатизма во мне нет. Когда полковник попросил меня пояснить, что я понимаю под фанатизмом, я сказал, что фанатизм – нетерпимость к чужим мнениям, с которыми я не согласен. Что касается меня, то я с уважением отношусь к мнениям и убеждениям, хотя бы они совсем не совпадали с моими, и потому не считаю себя фанатиком. „Во что же вы верите?“ – дальше спросил полковник. После этих слов я встал и отвечал словами „Символа веры“: „Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым“. Дойдя примерно до половины текста Символа, я спросил: „Продолжать ли дальше? Там еще большой текст“, на что полковник ответил: „Довольно, довольно. Вы свободны“. Я вышел и после длительного ожидания получил из рук посыльного военный билет, в котором значилось, что я подлежу призыву в случае объявления войны и при том в качестве рядового „необученного“». Правда, в 1939 году после медицинского переосвидетельствования Михаил Николаевич неожиданно для себя был произведен в старшего лейтенанта интендантской службы.
Однако признаки того, что к концу 1934 года жизнь стала меняться к лучшему, оказались призрачными. В январе 1935 года Михаил и Дагмара Мудьюгины снова были арестованы, посажены в камеры предварительного заключения, допрошены и поставлены перед фактом: получение паспорта на Урале не дает право проживать в Ленинграде, который следует покинуть в трехдневный срок. Семье пришлось снова уехать. Возможности устроиться в Новгороде не представилось – пришлось скитаться по знакомым, а «поиски работы в Новгороде были безрезультатными за отсутствием теплотехнических объектов». Поначалу учеба снова прервалась, однако через некоторые время Михаила Николаевича один знакомый рекомендовал директору завода «Красный фарфорист» в городе Чудово, относившемся тогда к Ленинградской области. Здесь нашлось и жилье, и вполне сносное питание, и довольно приятная компания. Удалось и Дагмару устроить на работу художником по росписи фарфора. Кроме того, оказалось возможным продолжить обучение в заочном институте и бывать в связи с этим в Ленинграде.
С работой на этом заводе архиепископ Михаил связывал два важных в его жизни обстоятельства. Во-первых, налицо было облегчение семейных забот. Владыка любил вспоминать, как в комнате отдыха инженерно-технических работников они с супругой научились танцевать. Репертуар сложился весьма внушительный: вальс, вальс-бостон, полька, краковяк, быстрый и медленный фокстроты и танго. Владыка рассказывал, как во время этих занятий «все расступались и смотрели, а мы с радостью демонстрировали свое искусство».
Во-вторых, хотелось жить в Ленинграде, и эту мечту удалось осуществить. Архиепископ Михаил так писал об этой своей инициативе: «В конце 1935 или в начале 1936 года я направил почтой председателю Верховного Совета СССР Н. В. Подгорному заявление, где просил снять с меня ограничение, наложенное в 1933 году в связи с невыдачей мне ленпаспорта, что и повлекло за собой двукратный выезд из родного города. Я ссылался на то, что срок моей судимости истек, да и само преступление не имело ничего политического, а моя работа с 1930 года на производстве в Научно-Исследовательском институте, а с конца 1933 года – на учительском поприще может служить доказательством, что я обыкновенный советский человек, трудящийся на благо своей Родины. Ответ пришел примерно через год. Это была открытка следующего содержания: „Главное управление милиции города Ленинграда в ответ на ваше заявление от такого-то числа на имя Председателя Верховного Совета товарища Подгорного сообщает, что вам и вашей супруге Мудьюгиной Д.А. постановлением Президиума Верховного Совета разрешено проживание в городе Ленинграде на общих основаниях“». Чета Мудьюгиных вернулась в Ленинград. Остатки «бабусиной» квартиры – две комнаты – были обменяны на квартиру в Пушкине, куда переехали родители Михаила Николаевича и Дагмара, которая в это время ожидала первенца. Сын Мудьюгиных умер в возрасте шести лет в конце войны. Переезд в конце лета 1937 года из Чудово в Пушкин оказался своевременным – вскоре на заводе прошли массовые аресты. Владыка по этому поводу заметил, что «по-видимому, Бог меня хранил, так как, хотя мое поведение в политическом плане было совершенно безупречным, однако известная всем религиозность, как моя, так и Дагмары, добрые отношения с пострадавшими заводскими производственниками и след, оставленный в нашей жизни после ареста 1930 года, несомненно, могли бы служить поводом для новых неприятностей». Правда, ленинградскую прописку Дагмаре удалось выхлопотать только в 1949 году. Часто встречаясь и расставаясь с супругой, Михаил Николаевич размышлял над природой любви: «У любви и дружбы бывают две судьбы: одна – жить, не расставаясь, другая – постоянных прощаний и встреч. Трудно сказать, какая из них счастливее… В первой нет острых страданий, но сама любовь тупеет, становясь привычкой, и не ценим, что имеем. Вторая – заставляет постоянно ощущать заново всю свою ценность (страшит утрата), но как много в такой любви боли и горечи».
Михаил Николаевич Мудьюгин, 1947 год.
Все эти почти двадцатилетние мытарства, показавшие, насколько верными были слова пастора Мусса о призвании Михаила Мудьюгина, дали возможность будущему архиепископу пережить и понять смысл страдания, который он много лет спустя сформулировал следующим образом: «Через страдания человек очищается и идет к счастью: не следует здесь проводить разграничения между внешними и внутренними страданиями, так как внешние важны лишь постольку, поскольку переживаются нами и, следовательно, являются возбудителями внутренних страданий».
Последующие события, вплоть до принятия сана, мало отразились в воспоминаниях, интервью и сохранившихся документах. С лета 1937 по декабрь 1942 года Михаил Николаевич работал в Центральном Конструкторском Бюро при станкостроительном заводе, вместе с которым в августе 1941 года был эвакуирован с семьей на Урал в Свердловск, а затем в Новосибирск, куда был переведен в строившийся тогда Новосибирский завод «Тяжстанкогидпресс». Здесь он был назначен на должность старшего инженера-теплотехника. Поскольку Михаил Николаевич был военнообязанным, он сам добровольно дважды приходил в военкомат с просьбой отправить его на фронт. Во второй раз ему ответили: «Когда будет нужно, вас призовут. А пока вы нужны там, где работаете».
В 1946 году Михаил Николаевич окончил энергетический факультет Заочного Института металлопромышленности и, защитив в Москве дипломный проект, получил звание инженера-теплотехника по паросиловым установкам. В 1947 году семья вернулась в Ленинград, где Михаил Николаевич работал сначала на 7-й ЛГЭС в качестве старшего инженера Отдела капстроительства, а с 25 июня 1948 по 5 ноября 1954 года – в Центральном котлотурбинном научно-исследовательском институте им. И.И. Ползунова в качестве младшего научного сотрудника и старшего инженера. В октябре 1953 года, окончив аспирантуру при Котлотурбинном институте, он защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата технических наук. В эти годы у Михаила Николаевича родились две дочери – Татьяна и Ксения.
Посвящение в сан
В конце 1940-х – начале 1950-х годов страна стала довольно быстро меняться. Хотя в отношении Церкви перемены стали ощутимы уже в ходе Великой Отечественной войны, государственная политика стала заметно иной только к 1947-1948 году. Несмотря на некоторое облегчение, положение Церкви продолжало быть очень тяжелым, а открытие учебных заведений обещало облегчить кадровую проблему лишь через несколько лет – к началу 1950-х годов. Власти крайне неохотно соглашались и на открытие храмов. Однако после смерти Сталина, казалось, свободы в жизни Церкви стало чуть больше – стали чаще появляться сообщения об открытии храмов, а нападки на церковь в 1955-1957 годах временно поутихли.
По-видимому, эти изменения государственной политики обозначили и изменения в жизни Михаила Николаевича Мудьюгина. Ему показалось, что наступил желанный благоприятный момент для рукоположения в священный сан. Будучи прихожанином Спасо-Преображенского собора, он начал активнее заговаривать о своих намерениях с местным духовенством.
Первым был протоиерей Александр Осипов, который в декабре 1959 года объявил о своем отречении от веры. Женившийся вторым браком в 1951 году, он под предлогом больных ног уже не служил в соборе, но продолжал преподавать в Духовной академии. Мыслей о разрыве с церковью у него, видимо, в тот момент еще не было, лекции по Новому Завету он читал с прежней энергией и убежденностью, все более укрепляясь в том, что ему предстоит «интеллигентское» профессорское будущее. Служить в храме академии отцу Александру запретили только летом 1955 года, а в ноябре скончался оказывавший ему значительную моральную поддержку митрополит Ленинградский Григорий (Чуков). Видимо, разговор с будущим архиепископом Михаилом состоялся незадолго до этих печальных событий. Сам владыка Михаил описывал их встречу так: «Я был в церкви Ленинградской духовной академии, слушал его прекрасную проповедь, увлекся его внешним видом. Это служит большим предостережением, чтобы никто никогда не приходил к Богу, увлекаясь какой-то отдельной личностью, будь то священник или епископ. Это совершенно ложный путь. Я пришел к о. Александру и очень искренне рассказал ему про свою жизнь, свои грехи, свои трудности. И он мне сказал: не надо вам даже думать о духовном сане. Вы светский человек, имеете совершенно определенное и законченное положение в обществе, работаете как научный деятель. Зачем вам это нужно? Своей деятельностью в Церкви вы только ее загрязните, потому что вы не сможете ей отдаваться с такой же интенсивностью, с какой отдаются те, кто в Церкви с молодых ногтей». Однако этот разговор не удовлетворил Михаила Николаевича. Он обратился к клирику собора священнику Михаилу Гундяеву (+1974), отцу Святейшего Патриарха Кирилла. У них наладились дружеские отношения. Святейший Патриарх Кирилл так вспоминал эти годы: «Мое знакомство с Михаилом Николаевичем Мудьюгиным, доцентом одного из ленинградских вузов, состоялось в отроческие годы. Находясь в дружественных отношениях с моим отцом, покойным протоиереем Михаилом, он часто посещал наш дом и проводил с папой долгие часы в интересных беседах». Священник Михаил Гундяев и Михаил Николаевич Мудьюгин начали вместе готовиться к поступлению в семинарию, сдавая ради тренировки друг другу экзамены по семинарской программе. Святейший Патриарх Кирилл связал эту «подпольную просветительскую деятельность» с начавшимися в жизни его отца проблемами: «Отразилось это событие и на жизни нашей семьи. Очень скоро над отцом нависла угроза лишения так называемой регистрации, которая выдавалась уполномоченным по делам религии и являлась фактически разрешением власти на священническую деятельность. По милости Божией эта страшная для каждого священнослужителя того времени участь миновала родителя, и прещения ограничились его переводом из Ленинграда».
Протоиерей Михаил Гундяев.
Ленинградский Горный институт, 1957 год.
В это же время Михаил Мудьюгин сменил и место работы. 5 ноября 1954 года он поступил на должность преподавателя теплотехники Ленинградского горного института и вскоре был избран по конкурсу на должность доцента. Работа его в Горном институте оказалась успешной, и 21 ноября 1956 ему было присвоено ученое звание доцента. Впоследствии владыка Михаил рассказывал, что, узнав о посещении им храма, начальство попыталось воздействовать на него «пряником» – он был представлен к званию профессора, а также его попросили преподавать историю КПСС. Он согласился, посчитав, что «врага нужно знать в лицо».