Архипелаг ГУЛаг(в одном томе)

Все эти меры – угрожающие приказы, штрафной режим, стена – были грубые, вполне в духе тюремного мышления. Но что это? Нежданно-негаданно вызывают одну, другую, третью бригаду в комнату фотографа и фотографируют, да вежливо, не с номером-ошейником на груди, не с определённым поворотом головы, а садись, как тебе удобнее, смотри, как тебе нравится. И из «неосторожной» фразы начальника КВЧ узнают работяги, что «снимают на документы».

На какие документы? Какие могут быть у заключённого документы?.. Волнение ползёт среди легковерных: а может, пропуска готовят для расконвойки? А может…? А может…

А вот надзиратель вернулся из отпуска и громко рассказывает другому (но при заключённых), что по пути видел целые эшелоны освобождающихся – с лозунгами, с зелёными ветками, домой едут.

Господи, как сердце бьётся! Да ведь давно пора! Да ведь с этого и надо было после войны начинать! Неужели началось?

Говорят, кто-то письмо получил из дому: соседи его уже освободились, уже дома!

Вдруг одну из фотографированных бригад вызывают на комиссию. Заходи по одному. За красной скатертью под портретом Сталина сидят наши лагерные, но не только: ещё каких-то два незнакомых, один казах, один русский, никогда в нашем лагере не бывали. Держатся деловито, но с веселинкой, заполняют анкету: фамилия, имя, отчество, год рождения, место рождения, а дальше вместо привычных статьи, срока, конца срока – семейное положение подробно, жена, родители, если дети, то какого возраста, где все живут, вместе или отдельно. И всё это записывается!.. (То один, то другой из комиссии напомнит писцу: и это запиши, и это.)

Странные, больные и приятные вопросы! Самому зачерствелому становится от них тепло и даже хочется плакать. Годы и годы он слышит только отрывистые гавкающие: статья? срок? кем осуждён? – и вдруг сидят совсем незлые, серьёзные, человечные офицеры и неторопливо, с сочувствием, да, с сочувствием, спрашивают его о том, что так далеко хранимо, коснуться его боязно самому, иногда соседу на нарах расскажешь слова два, а то и не будешь… И эти офицеры (ты забыл или сейчас прощаешь, что вот этот старший лейтенант в прошлый раз под октябрьскую у тебя же отнял и порвал фотографию семьи…), – эти офицеры, услышав, что жена твоя вышла за другого, а отец уже очень плох, не надеется сынка увидеть, – только причмокивают печально, друг на друга смотрят, головами качают.

Да неплохие они, они тоже люди, просто служба собачья… И, всё записав, последний вопрос задают каждому такой:

– Ну а где бы ты хотел жить?.. Там вот, где родители, или где ты раньше жил?..

– Как? – вылупляет зэк глаза. – Я… в седьмом бараке…

– Да это мы знаем! – смеются офицеры. – Мы спрашиваем: где бы ты хотел жить. Если тебя вот, допустим, отпускать, – так документы на какую местность выписывать?

И закруживается весь мир перед глазами арестанта, осколки солнца, радужные лучики… Он головой понимает, что это – сон, сказка, что этого быть не может, что срок – двадцать пять или десять, что ничего не изменилось, он весь вымазан глиной и завтра туда пойдёт, – но несколько офицеров, два майора, сидят, не торопясь, и сочувственно настаивают:

– Так куда же, куда? Называй.

И с колотящимся сердцем, в волнах тепла и благодарности, как покрасневший мальчик называет имя девушки, он выдаёт тайну груди своей, – где бы хотел он мирно дожить остаток дней, если бы не был заклятым каторжанином с четырьмя номерами.

И они – записывают! И просят вызвать следующего. А первый полоумным выскакивает в коридор к ребятам и говорит, что было.

По одному заходят бригадники и отвечают на вопросы дружественных офицеров. И это из полусотни один, кто усмехнётся:

– Всё тут в Сибири хорошо, да климат жаркий. Нельзя ли за Полярный круг?

Или:

– Запишите так: в лагере родился, в лагере умру, лучше места не знаю.

Поговорили они так с двумя-тремя бригадами (а в лагере их двести). Поволновался лагерь дней несколько, было о чём поспорить, – хотя уже и половина нас вряд ли поверила – прошли, прошли те времена вер! Но больше комиссия не заседала. Фотографировать-то им было недорого – щёлкали на пустые кассеты. А вот сидеть целой компанией и так задушевно выспрашивать негодяев – не хватило терпения. Ну а не хватило, так ничего из безстыдной затеи не вышло.

(Но признаем всё же – какой успех! В 1949 году создаются – конечно, навечно – лагеря со свирепым режимом. И уже в 1951 хозяева вынуждены играть задушевный этот спектакль. Какое ещё признание успеха? Почему в ИТЛ никогда им так играть не приходилось?)

И опять блистали ножи.

И решили хозяева – брать. Без стукачей они не знали точно, кого им надо, но всё же некоторые подозрения и соображения были (да может, тайком кто-то наладил донесения).

Вот пришли два надзирателя в барак, после работы, буднично, и сказали: «Собирайся, пошли».

А зэк оглянулся на ребят и сказал:

– Не пойду.

И в самом деле! – в этом обычном простом взятии, или аресте, которому мы никогда не сопротивляемся, который мы привыкли принимать как ход судьбы, в нём ведь и такая есть возможность: не пойду! Освобождённые головы наши теперь это понимали!

– Как не пойдёшь? – приступили надзиратели.

– Так и не пойду! – твёрдо отвечал зэк. – Мне и здесь неплохо.

– А куда он должен идти?.. А почему он должен идти? Мы его не отдадим!. Не отдадим!.. Уходите! – закричали со всех сторон.

Надзиратели повертелись-повертелись и ушли.

В другом бараке попробовали – то же.

И поняли волки, что мы уже не прежние овцы. Что хватать им теперь надо обманом, или на вахте, или одного целым нарядом. А из толпы – не возьмёшь.

И мы, освобождённые от скверны, избавленные от присмотра и подслушивания, обернулись и увидели во все глаза, что: тысячи нас! что мы – политические! что мы уже можем сопротивляться!

Как верно же было избрано то звено, за которое надо тянуть цепь, чтоб её развалить, – стукачи! наушники и предатели! Наш же брат и мешал нам жить. Как на древних жертвенниках, их кровь пролилась, чтоб освободить нас от тяготеющего проклятия.

Революция нарастала. Её ветерок, как будто упавший, теперь рванул нам ураганом в лёгкие!

Глава 11 Цепи рвём на ощупь

Новые отношения с начальством – через ров. – Но чего нам требовать? – И какими путями? – Перетасовка экибастузских зон. – Стукачи пытают наших. – Штурм БУРа. – Подавленье огнём и боем. – Каторжное безразличие к судьбе. – Как мы начали забастовку-голодовку. – Три дня Экибастуза. – Гордость Юрия Венгерского. – Мы победили? – Собрание бригадиров. – Расправа. – Я в больнице. – Прощание с Баранюком.

Ещё год в Экибастузе. – Возврат духоты. – Гонка хозрасчёта. – А наших тем временем карали. – Этап стукачей-свидетелей. – Нет, воздух переменился! – Особлаги развёртываются для новых зэков.

Наши ребята в Кенгире. – Как освобождались от наручников. – Пробуждение кенгирцев. – Первый забой стукачей. – Отпор начальства. – Замерло.

Кризис Особлагов в конце жизни Сталина. – Смерть Сталина сдвинула дальше. – «Ворошиловская» амнистия. – Неуверенность эмведешников от падения Берии. – Забастовка в Речлаге летом 1953. – Расправа на 29-й шахте. – Опять развозить мятежников. Архипелаг становится тесен.

Теперь, когда между нами и нашими охранниками уже не канава прошла, а провалилась и стала рвом, – мы стояли на двух откосах и примерялись: что же дальше?

Это образ, разумеется, что мы «стояли». Мы – ходили ежедневно на работу с обновлёнными нашими бригадирами (или негласно выбранными, уговоренными послужить общему делу, или теми же прежними, но неузнаваемо отзывчивыми, дружелюбными, заботливыми), мы на развод не опаздывали, друг друга не подводили, отказчиков не было, и приносили с производства неплохие наряды – и кажется, хозяева лагеря могли быть нами вполне довольны. И мы могли быть ими довольны: они совсем разучились кричать, угрожать, не тянули больше в карцер по мелочам и не видели, что мы шапки снимать перед ними перестали. Майор Максименко по утрам-то развод просыпал, а вот вечером любил встретить колонны у вахты и, пока топтались тут, – пошутить что-нибудь. Он смотрел на нас с сытым радушием, как хохол-хуторянин где-нибудь в Таврии мог осматривать приходящие из степи свои безчисленные стада. Нам даже кино стали показывать по иным воскресеньям. И только по-прежнему донимали постройкой «великой китайской стены».