Архипелаг ГУЛАГ. 1918-1956: Опыт художественного исследования. Т. 3
Шрифт:
Где ж ещё возможно это, при каком другом земном Законе, кроме нашего? — навешивали четвертные железными хомутами, концы сроков — 70-е годы! Вдруг новый кодекс (1961): не выше 15 лет. Да юрист-первокурсник и тот понимает, что, стало быть, отменяются те 25-летние сроки! А у нас — не отменяются. Хоть хрипи, хоть головой об стенку бейся — не отменяются. А у нас — даже пожалуйте досиживать!
Таких людей немало. Не попавшие в эпидемию хрущёвских освобождений, наши покинутые однобригадники, однокамерники, встречные на пересылках. Мы их давно забыли в своей восстановленной жизни, а они всё так же потерянно, угрюмо и тупо бродят всё на тех же пятачках вытоптанной земли, всё меж теми же вышками и проволоками. Меняются портреты в газетах, меняются речи с трибун, борются с культом,
Холодящие тюремные биографии некоторых приводит Караванский.
О, свободолюбивые «левые» мыслители Запада! О, левые лейбористы! О, передовые американские, германские, французские студенты! Для вас — этого мало всего. Для вас — и вся моя эта книга сойдёт за ничто. Только тогда вы сразу всё поймёте, когда "р-руки назад!" потопаете сами на наш Архипелаг.
Но, действительно, политических — теперь несравнимо со сталинским временем: счёт уже не на миллионы и не на сотни тысяч.
Оттого ли, что исправился Закон?
Нет, лишь изменилось (на время) направление корабля. Всё так же вспыхивают юридические эпидемии, облегчая мозговой процесс юридических работников, и даже газеты подсказывают умеющим их читать: стали писать о хулиганстве — знай, повально сажают по хулиганской статье; пишут о воровстве у государства — знай, сажают расхитителей.
Уныло твердят сегодняшние зэки из колоний:
"Найти справедливость бесполезно. В печати одно, а в жизни другое". (В. И. Д.)
"Мне надоело быть изгнанником своего общества и народа. Но где можно добиться правды? Следователю больше веры, чем мне. А что она может знать и понимать — девчонка 23-х лет, разве она может представить, на что обрекают человека?" (В. К.)
"Потому и не пересматривают дел, что им тогда самим сокращаться". (Л-н)
"Сталинские методы следствия и правосудия просто перешли из политической области в уголовную, только и всего". (Г. С.)
Вот и усвоим, чту сказали эти страдающие люди:
1) пересмотр дел невозможен (ибо рухнет судейское сословие);
2) как раньше кромсали по 58-й, так теперь кромсают по уголовным (ибо — чем же им питаться? и как же тогда Архипелаг?).
Одним словом: хочет гражданин убрать со света другого гражданина, ему неугодного (но, конечно, не прямо ножом в бок, а по закону). Как это сделать без промаха? Раньше надо было писать донос по 58–10. А сейчас — надо предварительно посоветоваться с работниками (следственными, милицейскими, судейскими — а у такого гражданина именно такие дружки всегда есть): чту модно в этом году? на какую статью невод заведен? по какой требуется судебная выработка? Ту и суй вместо ножа.
Долгое время бушевала, например, статья об изнасиловании, — Никита как-то под горячую руку велел меньше 12 лет не давать. И стали в тысячу молотков во всех местах клепать по двенадцать, чтоб кузнецы без дела не застаивались. А это — статья деликатная, интимная, оцените, она чем-то напоминает 58–10: и там с глазу на глаз и тут с глазу на глаз; и там не проверишь и здесь не проверишь, свидетелей избегают — а суду как раз этого и нужно.
Вот вызывают в милицию двух ленинградских женщин (дело Смелова). — Были с мужчинами на вечеринке? — Были. — Половые сношения были? (А о том есть верный донос, установлено.) — Б-были. — Так одно из двух: вы вступали в половой акт добровольно или недобровольно? Если добровольно, рассматриваем вас как проституток, сдайте ленинградские паспорта и в 48 часов из Ленинграда! Если не добровольно — пишите заявление как потерпевшие по делу об изнасиловании. Женщинам никак не хочется уезжать из Ленинграда! И мужчины получают по 12 лет.
А вот дело М. Я. Потапова, моего сослуживца по школе. Всё началось с квартирной ссоры — с желания соседей расшириться и с того, что жена Потапова, коммунистка, донесла на ещё одних соседей, что те незаконно получают пенсию. И вот — месть! Летом 1962 года Потапов, смирно живущий, ничего не подозревающий, внезапно вызван к следователю Васюре и больше уже не вернулся. (Учитесь, читатель! В таком правовом государстве, как наше, это может быть и с вами в любой день, поверьте!) Следствие облегчается тем, что Потапов уже отбыл 9 лет по 58-й (да ещё отказался в 40-е годы
дать ложное показание на однодельца, что делает его особенно ненавистным следствию). Васюра так откровенно и говорит ему: "Я вас пересажал столько, сколько у меня волос на голове. Жалко, теперь прав старых нет". Прибежала жена выручать мужа, Васюра ей: "Плевать я на тебя хотел, что ты — партийная! Захочу — и тебя посажу!" (Как пишет заместитель генерального прокурора СССР Н. Жогин ("Известия", 18.9.64): "В иных статьях и очерках как-то пытаются принизить труд следователя, сорвать с него ореол романтики. А — зачем?")В ноябре 1962 Потапова судят. Он обвиняется в изнасиловании 14-летней цыганки Нади (из их двора) и растлении 5-летней Оли, для чего заманивал их смотреть телевизор. В протоколах следствия от имени 6-летнего Вовы, никогда в жизни не видавшего полового акта, квалифицированно и подробно описывается такой акт "дяди Миши" с Надей, как Вова будто бы наблюдал через недоступно высокое, замороженное, закрытое ёлкой и занавесками окно. (Вот за этот диктант, растлевающий малолетнего, — кого судить?) «Изнасилованная» Надя 6 месяцев беременности о том молчала, а как понадобилось дяде Васюре, так и заявила. На суд приходят преподаватели нашей школы, — их не пускают в заседание. Но от этого они становятся свидетелями, как в коридоре суда родители подговаривают своих "свидетелей"-детей не сбиться в показаниях! Преподаватели пишут коллективное письмо на имя суда, — письмо это имеет только то последствие, что теперь их поодиночке вызывают в райком партии и грозят снять с преподавательской работы за недоверие к советскому суду. (А как же? Эти протесты надо обрывать в самом зародыше! А иначе для правосудия не будет и жизни, если общественность посмеет иметь своё мнение о нём.) Тем временем — приговор: 12 лет строгого режима. И всё. И кто знает провинциальную обстановку — чем можно противиться? Ничем. Мы бессильны. Самих с работы снимут. Пусть погибает невинный! Всегда прав суд и всегда прав райком (а связаны они — телефоном).
И так бы осталось. Вот так всегда и остаётся.
Но по стечению обстоятельств в эти самые месяцы печатается моя повесть о давно минувших неправдоподобных страданиях Ивана Денисовича, — и райком перестаёт быть для меня кошкой-силой, я вмешиваюсь в это дело, пишу протест в Верховный Суд республики, а главное — вмешиваю корреспондентку «Известий» О. Чайковскую. И начинается трёхлетний бой.
Тупая глухая следственно-судебная туша тем и живёт, что она — безгрешна. Эта туша тем и сильна, тем и уверена, что никогда не пересматривает своих решений, что каждый судейский может рубить как хочет — и уверен, что никто его не подправит. Для того существует закрытый сговор: каждая жалоба, в какую бы Перемоскву её не послали, будет переслана на рассмотрение именно той инстанции, на которую она жалуется. И да не будет никто из судейских (прокурорских и следовательских) порицаем, если он злоупотребил, или дал волю раздражению или личной мести, или ошибся, или сделал не так, — покроем! защитим! стенкою станем! На то мы и Закон.
Как это так: начать следствие и не обвинить? Значит, холостая работа следователя? Как это: нарсуду принять дело и не осудить? Значит, следователя подвести, а нарсуд работает вхолостую? Что значит облсуду пересмотреть решение нарсуда? — значит, повысить процент брака в своей области. Да и просто неприятности своим судебным товарищам, зачем это? Однажды начатое, скажем по доносу, следствие должно быть непременно закончено приговором, который пересмотреть невозможно. И тут уж: один другого не подводи! И не подводи райком — делай, как скажут. Зато и они тебя не выдадут.
И что ещё очень важно в современном суде: не магнитофон, не стенографистка — медленнорукая секретарша со скоростями школьницы позапрошлого века выводит там что-то в листах протокола. Этот протокол не оглашается в заседании, его никому нельзя видеть, пока не просмотрит и не утвердит судья. Только то, что судья утвердит, — будет суд, было на суде. А что мы слышали своими ушами — то дым, того не было.
Чёрно-лакированное лицо истины всё время стоит перед умственным взором судьи — это телефонный аппарат в совещательной комнате. Оракул этот — не выдаст, но и делай же, как он говорит.