Архипелаг ГУЛАГ. Книга 1
Шрифт:
Так куда ж годятся те пытки, когда вывести на суд нельзя!
Федотов – Заключение в тюрьму принесло пользу не одному мне!.. Я даже лучше чувствую себя в тюрьме, чем на воле.
Очкин – И я, и я лучше!
Просто уж по благородству отказываются Крыленко и Вышинский от такой письменной коллективки. А – написали бы! а подписали бы!
Да может, ещё у кого-нибудь подозрение таится? Так товарищ Крыленко уделяет им от блеска своей логики: «Если допустить хотя бы на одну секунду, что эти люди говорят неправду – то почему именно их арестовали и почему вдруг эти люди заговорили?» (с. 452).
Вот сила мысли! – и за тысячи лет не догадывались обвинители:
И действительно: почему б они заговорили?
«Вопрос о пытках мы отбросим в сторону!.. но психологически поставим вопрос: почему сознаются? А я спрошу: а что им оставалось делать?» (с. 454).
Ну как верно! Как психологически! Кто сиживал в этом учреждении, вспомните: а что оставалось делать?..
(Иванов-Разумник пишет [120] , что в 1938 он сидел с Крыленкой в одной камере, в Бутырках, и место Крыленки было под нарами. Я очень живо это себе представляю (сам лазил): там такие низкие нары, что только по-пластунски можно подползти по грязному асфальтовому полу, но новичок сразу никак не приноровится и ползёт на карачках. Голову-то он подсунет, а выпяченный зад так и останется снаружи. Я думаю, верховному прокурору было особенно трудно приноровиться, и его ещё не исхудавший зад подолгу торчал во славу советской юстиции. Грешный человек, со злорадством представляю этот застрявший зад, и во всё долгое описание этих процессов он меня как-то успокаивает.)
120
Р. В. Иванов-Разумник. Тюрьмы и ссылки. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953.
Да более того, развивает прокурор, если б это всё была правда (о пытках), – непонятно, что бы понудило всех единогласно, без всяких уклонений и споров так хором признаваться?.. Да где они могли совершить такой гигантский сговор? – ведь они не имели общения друг с другом во время следствия!?
(Через несколько страниц уцелевший свидетель расскажет нам где…)
Теперь не я читателю, но пусть читатель мне разъяснит, в чём же пресловутая «загадка московских процессов 30-х годов» (сперва дивились «Промпартии», потом перенеслась загадка на процессы партийных вождей)?
Ведь не две тысячи замешанных и не двести-триста вывели на суд, а только восемь человек. Хором из восьми не так уж немыслимо управлять. А выбрать Крыленко мог из тысячи, и два года выбирал. Не сломился Пальчинский – расстрелян (и посмертно объявлен «руководителем Промпартии», так его и поминают в показаниях, хоть от него ни словечка не осталось). Потом надеялись выбить нужное из Хренникова – не уступил им Хренников. Так сноска петитом один раз: «Хренников умер во время следствия». Дуракам пишите петитом, а мы-то знаем, мы двойными буквами напишем: ЗАМУЧЕН ВО ВРЕМЯ СЛЕДСТВИЯ! (Посмертно и он объявлен руководителем «Промпартии». Но хоть бы один фактик от него, хоть бы одно показание в общий хор – нет ни одного. Потому что не дал ни одного!) И вдруг находка – Рамзин! Вот энергия, вот хватка! И чтобы жить – на всё пойдёт! А что за талант! В конце лета его арестовали, вот перед самым процессом – а он не только вжился в роль, но как бы не он и всю пьесу составил, и охватил гору смежного материала, и всё подаёт с иголочки, любую фамилию, любой факт. А иногда ленивая витиеватость: «Деятельность Промпартии была настолько разветвлена, что даже при 11-дневном суде нет возможности вскрыть с полной подробностью» (то есть: ищите! ищите дальше!). «Я твёрдо уверен, что небольшая антисоветская прослойка ещё сохранилась в инженерных кругах» (кусь-кусь, хватайте ещё!). И до чего способен: знает, что загадка, и загадку надо художественно объяснить. И, как палка безчувственный, вдруг находит в себе «черты русского преступления, для которого очищение – во всенародном покаянии».
Рамзин незаслуженно обойден русской памятью. Я думаю, он вполне выслужил стать нарицательным типом цинического и ослепительного предателя. Бенгальский огонь предательства! Не он был один такой за эту эпоху, но он – на виду.
Так значит, вся трудность Крыленки и ГПУ была – только не ошибиться в выборе лиц. Но риск невелик: следственный брак всегда можно отправить в могилу. А кто пройдёт и решето и сито – тех подлечи, подкорми и выводи на процесс!
И в чём тогда загадка? Как их обработать? А так: вы жить хотите? (Кто для себя не хочет, тот для детей, для
внуков.) Вы понимаете, что расстрелять вас, не выходя из двора ГПУ, уже ничего не стоит? (Несомненно так. А кто ещё не понял – тому курс лубянского выматывания.) Но и нам и вам выгоднее, если вы сыграете некоторый спектакль, текст которого вы сами же и напишете, как специалисты, а мы, прокуроры, разучим и постараемся запомнить технические термины. (На суде Крыленко иногда сбивается, ось вагона вместо оси паровоза.) Выступать вам будет неприятно, позорно – надо перетерпеть! Ведь жить дороже! – А какая гарантия, что вы нас потом не расстреляете? – А за что мы вам будем мстить? Вы – прекрасные специалисты и ни в чём не провинились, мы вас ценим. Да посмотрите, уже сколько вредительских процессов, и всех, кто вёл себя прилично, мы оставили в живых. (Пощадить послушных подсудимых предыдущего процесса – важное условие успеха будущего процесса. Так цепочкой и передаётся эта надежда до самого Зиновьева-Каменева.) Но уж только выполните все наши условия до последнего! Процесс должен сработать на пользу социалистическому обществу!И подсудимые выполняют все условия…
Всю тонкость интеллектуальной инженерной оппозиции вот они подают как грязное вредительство, доступное пониманию последнего ликбезника. (Но ещё нет толчёного стекла, насыпанного в тарелки трудящихся! – до этого ещё и прокуратура не додумалась.)
Затем – мотив идейности. Они начали вредить? – из враждебной идейности, но теперь дружно сознаются? – опять-таки из идейности, покорённые (в тюрьме) пламенным доменным ликом 3-го года Пятилетки! В последних словах они хотя и просят себе жизни, но это – не главное для них. (Федотов: «Нам нет прощения! Обвинитель прав!») Для этих странных подсудимых сейчас, на пороге смерти, главное – убедить народ и весь мир в непогрешимости и дальновидности советского правительства. Рамзин особенно славословит «революционное сознание пролетарских масс и их вождей», которые «сумели найти неизмеримо более верные пути экономической политики», чем учёные, и гораздо правильней рассчитали темпы народного хозяйства. Теперь «я понял, что надо сделать бросок, что надо сделать скачок [121] , что надо штурмом взять…» (с. 504) и т. д. Ларичев: «Советский Союз не победим отживающим капиталистическим миром». Калинников: «Диктатура пролетариата есть неизбежная необходимость… Интересы народа и интересы советской власти сливаются в одну целеустремлённость». Да кстати, и в деревне «правильна генеральная линия партии, уничтожение кулачества». Обо всём у них есть время посудачить в ожидании казни… И даже для такого предсказания есть проход в горле раскаявшихся интеллигентов: «По мере развития общества индивидуальная жизнь должна суживаться… Коллективная воля есть высшая форма» (с. 510).
121
Вот как у нас говорилось в 1930, когда Мао ещё ходил в молодых.
Так усилиями восьмерной упряжки достигнуты все цели процесса:
1. Все недостачи в стране, и голод, и холод, и безодёжье, и неразбериха, и явные глупости – всё списано на вредителей-инженеров.
2. Народ напуган нависшей интервенцией и готов к новым жертвам.
3. Инженерная солидарность нарушена, вся интеллигенция напугана и разрознена.
И чтоб сомнений не оставалось, эту цель процесса ещё раз отчётливо возглашает Рамзин:
«Я хотел, чтобы в результате теперешнего процесса Промпартии на тёмном и позорном прошлом всей интеллигенции… можно было поставить раз и навсегда крест» (с. 49).
Туда ж и Ларичев: «Эта каста должна быть разрушена… Нет и не может быть лояльности среди инженерства!..» (с. 508). И Очкин: интеллигенция «это есть какая-то слякоть, нет у неё, как сказал государственный обвинитель, хребта, есть безусловная безхребетность… Насколько неизмеримо выше чутьё пролетариата» (с. 509). (И всегда у пролетариата главное почему-то – чутьё… Всё через ноздри.)
И за что ж этих старателей расстреливать?.. Сперва объявлена казнь главным, но тут же сменено на десятки. (И поехал Рамзин устраивать теплотехническую шарашку.)
Так писалась десятилетиями история нашей интеллигенции – от анафемы 20-го года (помнит читатель: «не мозг нации, а говно», «союзник чёрных генералов», «наёмный агент империализма») до анафемы 30-го.
Удивляться ли, что слово «интеллигенция» утвердилось у нас как брань?
Вот как делаются гласные судебные процессы! Ищущая сталинская мысль наконец достигла своего идеала. (То-то позавидуют недотыки Гитлер и Геббельс, сунутся на позор со своим поджогом рейхстага…)