Архипелаг ГУЛАГ. Книга 2
Шрифт:
Началась 27 октября 1936 года и продолжалась 132 дня (их искусственно питали, но они не снимали голодовки). Было несколько смертей от голода. Их требования были:
– отъединение политических от уголовных [143] ;
– восьмичасовой рабочий день;
– восстановить политпаёк (то есть добавочное питание по сравнению с остальными, уж это – только для себя), питание независимо от выработки;
– уничтожение Особого Совещания, аннулирование его приговоров.
143
Включали ли они в этих политических остальную Пятьдесят Восьмую, кроме
Их кормили через кишку, а потом распустили по лагерям слух, что не стало сахара и масла, «потому что скормили троцкистам», – приём, достойный голубых фуражек! В марте 1937 пришла телеграмма из Москвы: требования голодающих полностью приняты! Голодовка закончилась. Безпомощные лагерники, как они могли добиться исполнения? А их обманули – не выполнили ни одного. (Западному человеку ни поверить, ни понять нельзя, чтобы так можно было сделать. А у коммунистов – так.) Напротив, всех участников голодовки стали пропускать через оперчекотделы и предъявляли обвинение в продолжении контрреволюционной деятельности.
Великий сыч в Кремле уже обдумывал свою расправу над ними.
Чуть позже на Воркуте на 8-й шахте была ещё крупная голодовка (а может – это часть предыдущей). Здесь участвовало 170 человек, некоторые из них известны поименно: староста голодовки Михаил Шапиро, бывший рабочий Харьковского ВЭФ; Дмитрий Куриневский из киевского обкома комсомола; Иванов – бывший командир эскадры сторожевых кораблей в Балтфлоте; Орлов; Каменецкий; Михаил Андреевич; Полевой-Генкин; В. В. Вираб, редактор тбилисской «Зари Востока»; Сократ Геворкьян, секретарь ЦК Армении; Григорий Злотник, профессор истории; его жена.
Ядро головки сложилось из 60 человек, в 1927–28 сидевших вместе в Верхнеуральском изоляторе. Большой неожиданностью – приятной для голодающих и неприятной для начальства – было присоединение к голодовке ещё и двадцати урок во главе с паханом по кличке Москва (в том лагере он известен был своей ночной выходкой: забрался в кабинет начальника лагеря и оправился на его столе. Нашему бы брату – расстрел, ему – только укоризна: наверно, классовый враг подучил?). Эти-то двадцать блатных только и огорчали начальство, а «голодовочному активу» социально-чуждых начальник оперчекистского отдела Воркутлага Узков говорил, издеваясь:
– Думаете, Европа про вашу голодовку узнает? Чихали мы на Европу!
И был прав. Но социально-близких бандитов нельзя было ни бить, ни дать им умереть. Впрочем, после половины голодовки добрались до их люмпен-пролетарского сознания, они откололись, и пахан Москва по лагерному радио объяснил, что его попутали троцкисты.
После этого судьба оставшихся была – расстрел. Они сами своей голодовкой подали заявку и список.
Нет, политические истинные – были. И много. И – жертвенны.
Но почему так ничтожны результаты их противостояния? Почему даже лёгких пузырей они не оставили на поверхности?
Разберём и это. Позже.
Глава 11
Благонамеренные
Благомыслы, преданные коммунисты – политзаключённые ли? – Коммунисты без злорадства и претензий исключительности. – Авенир Борисов. – Борис Виноградов. – Николай Говорко. – Отпавшие. – Поддельные. – Ортодоксы – не работяги. – Бывший прокурор республики. – Сокрушение – от своих! – Протоколы съезда стахановцев. – Дочери не жить без комсомола. – Верность? – или кол на голове теши?
Набор 37-го года и легенда 37-го года. – П. Постышев о карательной политике. – «Чей переворот?» – Их объяснения посадок. – Сталин – незатменное солнце. – «Называть побольше фамилий». – Как они сами помогали сажать других. – Поздняя справедливость истории. – Из списка главных. – Никто не боролся против партии. – Коммунисты разрушили традиции политических. – Какими
глазами видели лагерники свежий набор 37-го года. – Неспособность и нежелание усваивать опыт жизни. – Взывания о помиловании. – Их уровень анализа событий. – Непробиваемость чугунных лбов. – Диалог с профессором-марксистом. – Поиграть «в товарищей».Отношение благомыслов к лагерному режиму. – И не хотели, и не могли бороться. – Кукиш в кармане. – Взаимоотношение их с лагерным начальством. Выпирают партийность. Всегда устроены. – И как сами же открыто пишут об этом. – Ортодоксы одобряют лагерный рабский труд, только не для себя. – Примеры, как они устраивались. – Коммунист Дьяков о себе. – Никто и не описан в полезном труде. – Ортодоксы не бегут и чужие побеги осуждают. – От Пятьдесят Восьмой отделяются – и даже ненавидят её. – Все пути их – к стукачеству. – Кадар, Гомулка, Гусак – из той компании.
Но я слышу возмущённый гул голосов. Терпение товарищей иссякло! Мою книгу захлопывают, отшвыривают, заплёвывают:
– В конце концов, это наглость! это клевета! Где он ищет настоящих политических? О ком он пишет? О каких-то попах, о технократах, о каких-то школьниках-сопляках… А подлинные политические – это мы! Мы, непоколебимые! Мы, ортодоксальные, кристальные (Оруэлл назвал их благомыслами). Мы, оставшиеся и в лагерях до конца преданными единственно-верному…
Да уж судя по нашей печати – одни только вы вообще и сидели. Одни только вы и страдали. Об одних вас и писать разрешено. Ну, давайте.
Согласится ли читатель с таким критерием: политзаключённые – это те, кто знают, за что сидят, и тверды в своих убеждениях?
Если согласится, так вот и ответ: наши непоколебимые, кто, несмотря на личный арест, остался предан единственно-верному и т. д., – тверды в своих убеждениях, но не знают, за что сидят! И потому не могут считаться политзаключёнными.
Если мой критерий нехорош, возьмём критерий Анны Скрипниковой, за пять своих сроков она имела время его обдумать. Вот он: «Политический заключённый это тот, у кого есть убеждения, отречением от которых он мог бы получить свободу. У кого таких убеждений нет – тот политическая шпана».
По-моему, неплохой критерий. Под него подходят гонимые за идеологию во все времена. Под него подходят все революционеры. Под него подходят и «монашки», и архиерей Преображенский, и инженер Пальчинский, а вот ортодоксы – не подходят. Потому что: где ж те убеждения, от которых их понуждают отречься?
Их нет. А значит, ортодоксы, хоть это и обидно вымолвить, подобно тому портному, глухонемому и клубному сторожу, попадают в разряд безпомощных, непонимающих жертв. Но – с гонором.
Будем точны и определим предмет. О ком будет идти речь в этой главе?
Обо всех ли, кто, вопреки своей посадке, издевательскому следствию, незаслуженному приговору и потом выжигающему лагерному бытию, – вопреки всему этому сохранил коммунистическое сознание?
Нет, не обо всех. Среди них были люди, для которых эта коммунистическая вера была внутренней, иногда единственным смыслом оставшейся жизни, но:
– они не руководствовались ею для «партийного» отношения к своим товарищам по заключению, в камерных и барачных спорах не кричали им, что те посажены «правильно» (а я, мол, – неправильно);
– не спешили заявить гражданину начальнику (и оперуполномоченному) «я – коммунист», не использовали эту формулу для выживания в лагере;
– сейчас, говоря о прошлом, не видят главного и единственного произвола лагерей в том, что сидели коммунисты, а на остальных наплевать.
Одним словом, именно те, для кого коммунистические их убеждения были интимны, а не постоянно на языке. Как будто это – индивидуальное свойство, ан нет: такие люди обычно не занимали больших постов на воле, и в лагере – простые работяги.