АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

Между временем окончания рабочего дня и временем назначенного свидания обнаружился необъяснимый зазор, не понравившийся мне. Я тотчас сочинил все того же скрипача, вернувшегося с гастролей. Пошло-поехало, воображение мое разыгралось, и я решил - откуда что берется?
– за ней проследить. Тут же проявил я сообразительность вкупе со лживостью, напомнил начальнику, что собирался он меня послать в местную командировку за квасцами и шелковым шнуром для таблиц: начальник недоверчиво глядел на меня, качал головою, квасцы и вправду кончались, шнура давно не было, он написал мне, глядя на часы, увольнительную и долго и озадаченно глядел мне вслед из окна.

Шнуром с квасцами затоварился я со скоростью звука. До окончания рабочего дня оставалось минут пятнадцать. Я уже торчал неподалеку от особняка на Мойке, озираясь, - не видать ли скрипача; на секунду подумалось: Настасья не глупее меня, ей ничего не стоит так же придумать местную командировку, охмурив руководителя группы; пока слежу я, новоиспеченный филер, за воротами ограды, сидят они с ухажером в «Англетере» либо «Европейской», оставив меня в дураках… ну и так далее. Я стал мысленно выпутываться из придуманной мною несуществующей ситуации, выпутываться из сочиненного дурацкого положения, но не успел: рабочий день кончился, народ валом повалил из кружевной ограды, их было так много.

Она шла, как всегда, играючи, легко, тонкая талия перетянута поясом плаща, шляпа с полями надвинута на лоб, среди всех шагов и уличных шумов слышал я тихий цокот каблучков ее точеных, звон бранзулеток. О Цусима судьбы моей, разве могу я не заметить тебя в толпе? да я скорей толпу проморгаю.

Никто ее не ждал, она шла, доболтав с сотрудницами и коллегами, одна, совсем одна, слегка спеша; я шел следом за ней, держа дистанцию, ревнивый шпик.

Глубоко задумавшись, Настасья не замечала меня. Выглянуло солнце, у нее появилась тень, я брел за ее тенью, за нею, тень принадлежала тьме, она - свету. Порыв ветра застал ее перед аркою подворотни, аркой довольно глубокой, ведущей в мрачный колодец-двор. Ветер вышвырнул из арки мириады осенних листьев, желтых, чермных, ржавых, скукожившихся, с жестяным скрежетом поток листвы былой излился ей под ноги, заплясал вокруг нее; она отшатнулась в страхе, чуть не вскрикнула, покачала головой, остановилась на миг, листья из потусторонне холодной и темной арки показались ей дурным знаком, недобрым предзнаменованием.

Она ускорила шаг, я тоже, и вскорости мы прибыли на Главный Почтамт.

Выждав немного, я вошел за ней, осторожно озираясь, и увидал ее за столиком в дальнем углу зала. Настасья писала письмо. Она плакала, утирала слезы розовым платочком, ярко-розовое пятнышко в обесцвеченном объеме глухого и гулкого разом Почтамта, диссонирующее с казенным его уютом. Мне стало не по себе. Я вышел на улицу, медлил на некотором расстоянии от входа. Мне было тягостно ей лгать. Я вообще по натуре не лжец, вру, за редким исключением, по мелочам, да и то, чтобы чувствовать себя, как все, не ощущать врожденной ущербности своей.

Тут она вышла, успев припудриться и подмазать губы, весьма сосредоточенная, никаких следов растрепанных чувств, слез, смятения. Настасья смотрела на часы, стоя у входа. Она кого-то ждала. Образ скрипача опять замаячил передо мною, но не успел я снабдить его мизансценою, потому что к Почтамту подкатил черный иностранный лимузин, Настасья, улыбаясь, двинулась в авто, водитель вышел ей навстречу, спортивный элегантный незнакомый мне гражданин, к ручке приложился, у меня захватило дух, я чуть не ринулся вперед очертя голову, чтобы стереть его с лица земли, да замешкался. И очень кстати. Гражданин из лимузина отдал Настасье ключи от машины, чмокнул ее в щечку, исчез в дверях Почтамта, а моя драгоценная села в машину, бойко завела мотор, развернулась и укатила. Посоображав немного, я, несколько растерянный, отправился к служебному входу в Манеж.

– Садитесь, сударь, - сказала она, распахивая дверцу сиденья рядом с водителем, - карета подана.

Я сел, чувствуя себя полным идиотом.

– Я не знал, что ты умеешь водить машину.

– Умею.

– Но это не твоя машина?

– Не моя!
– весело подтвердила она.
– Не волнуйся, права у меня есть, милиция нам не страшна.

– Откуда ты ее взяла?
– спросил я, с ужасом слушая ноты фальшивого неведения в голосе своем.

Но она ничего не заметила.

Мы ехали, оставив позади средство от похмелья: Исаакиевский собор.

– А куда едем-то?

– К Пулковской горе.

– О!
– сказал я.
– Стало быть, настал канун посещения острова Енисаари?

– Настал!
– отвечала Настасья, очень довольная.

Она вела машину прекрасно, но, по-моему, чуть быстрее, чем нужно, о чем я ей и сказал.

– Наши вейки свое дело знают, - сказала она.
– У нас в Вихляндии тихо ездят только на телеге. Твоя разве не русский? Какой русский не любит быстрой езды?

– Моя на острове долго жила-была, все больше пешком ходила.

Мы ехали по Московскому проспекту. Настасья тормознула. На сером здании со слоновьими полуколоннами на той стороне проспекта я прочел на стеклянной табличке при входе (золотом по черному) загадочный текст: «Управление управляющего».

Ветерок из окна, быстрое движение, меридианная перспектива, отсутствие в поле зрения скрипача, близость Настасьи привели меня в привычное состояние легкой эйфории. Я забыл про письмо, про ее слезы на Почтамте, как забыл про подозрения свои.

Мы выехали за черту города, миновав Среднюю Рогатку, и летели к Пулковской горе, когда Настасья сказала, чуть сбросив скорость:

– Вот Водопой ведьм.

На зеленой полосе травы, делящей шоссе пополам, стоял небольшой павильон с чашей, напоминающий один из четырех домиков Чернышева моста; по краям домика лежали четыре сфинкса.

– Хочешь пить?
– спросил я.

– Нахал. Женоненавистник.

– Ты это недавно уже говорила.

Она так говорила накануне. Я застал ее за чтением японских стихов, поцеловал, она подняла затуманенное лицо.

– Когда я читаю танки и хокку, то чувствую все, как есть: безмозглая женщина перед образом величия мира.

– Нельзя сказать «безмозглая женщина», это тавтология.

– Нахал. Женоненавистник. Мерзкий сумасшедший правдоискатель.

Мы проскакали Водопой.

– Водопоем ведьм его зовут из-за сфинксов, из-за свинок, - пояснила она.– А вдруг одна из свинок - Хавронья? Вообще-то, это фонтан Тома де Томона, их на Пулковской горе было три: грот, со сфинксами и с маскароном, теперь у Казанского стоит.

– Их за что разлучили-то?
– спросил я.

– Не знаю, - отвечала она озабоченно.

Мы заехали на территорию Пулковской обсерватории, Настасья велела мне достать из бардачка военно-полевой бинокль, мы пошли по начинающей жухнуть и сохнуть траве к центральному зданию. Дверь его была заперта, экскурсий не ожидалось. Настасья сказала - меридиан проходит сквозь здание подобно оси, деля купол пополам. Она показала мне кусок шоссе, взмывающий на ближайший холм, тающий в городской дали, идущий по меридиану. Город находился словно в некоей чаше, над которой висел легкий колпак смога, тумана, дыма, сфера общего дыхания, ненастья. Где-то вдали угадывался находящийся на меридиане золотой шпиль, сказочной вертикалью отвеса всплывающий из городского морока.