Архистратиг Михаил

— Нет, отец, я просто быстро последовал за тобой, — ответил Ганс. — Мне было необходимо поговорить с бароном по очень важному делу...

— Я не желаю ничего слушать! — крикнул старик. — Я уже знаю, куда клонится дело! Но я только что столковался с вашим батюшкой, и мы решили принять самые энергичные меры против ваших брачных проектов, в высшей степени энергичные меры!

— Да, да! В высшей степени энергичные! — подтвердил профессор. — Мы все порешили, но... — обратился он к Эберштейну, — но почему, собственно говоря, вы не хотите, чтобы ваша дочь вышла замуж за моего сына?

Эберштейн раскрыл рот и не знал, что ответить. Это был действительно в высшей степени странный вопрос после того, как они пришли к обоюдному признанию нежелательности такого союза. Впрочем, отвечать ему и не пришлось, потому что Герта сейчас же подошла к барону, чем воспользовался Велау, который, взяв сына под руку, отвел его в сторону и сказал:

— Я ошибся! На этот раз ты был прав. Старый барон вполне разумен, если не считать некоторых ненормальностей в мышлении. Но их надо отнести за счет десятого века, подобные родословные вообще ненормальны сами по себе. Однако этот род идиотизма нисколько не опасен и не передается по наследству. Поэтому, если иначе никак нельзя, женись на своей Герлинде!

— Слава Богу, что ты пришел к такому выводу, отец! — воскликнул Ганс со вздохом облегчения. — Ты доставил мне достаточно беспокойства своей заботой о поколениях, которых пока еще и в проекте не имеется!

— Это было моей обязанностью. Но, как сказано, теперь я успокоился за судьбу твоего потомства. Постарайся только как-нибудь справиться с родословным деревом старика.

— Я возьму их обоих штурмом и завоюю свою спящую красавицу! — пламенно воскликнул Ганс.

Тем временем Герта занялась подготовкой этого штурма. Она свела разговор на собственное обручение и дала понять барону, что и она тоже, как и Герлинда, является последним отпрыском старого рода и что она тоже должна будет сменить свое знатное имя на чисто мещанское.

— Это совсем другое дело! — крикнул в ответ барон. — Как бы то ни было, а ваш жених — внук графа, сын графини Штейнрюк. Кроме того, капитан Роденберг отличился на войне, а еще во времена наших достославных предков воинские подвиги считались равнозначными дворянству и доставляли рыцарское звание. Но иметь зятя, оружием которого служит кисть, а гербом — палитра... ну уж нет! Никогда!

— Однако он может кистью и палитрой увековечить воинские подвиги, — улыбаясь, отозвался Михаил. — Должно быть, вам еще неизвестно, что мой друг только что одержал победу на конкурсе. Его имя на устах всей прессы и единогласно...

— Отстаньте вы от меня с вашей прессой! — раздраженно ответил Эберштейн. — Это тоже изобретение новых времен и, пожалуй, худшее из всех! Эта нескромная, клеветническая печать, которая готова все затоптать в грязь, для которой нет ничего святого, — просто орудие сатаны!

— Вы совершенно правы, барон, пресса — ужасная вещь! — подтвердил Ганс, при последних словах подошедший поближе. — Но теперь позвольте мне все-таки изложить вам свое дело. Нет, пожалуйста, не зажимайте ушей, на этот раз дело не касается нас с Герлиндой, а исключительно того конкурса, о котором упомянул Михаил. Я принял в нем участие еще до войны, а во время похода получил известие, что мой эскиз получил первый приз и одобрен к исполнению. Но для этого мне нужно ваше разрешение.

— Мое разрешение? — удивленно переспросил Эберштейн. — Какое мне дело до вашей картины?

— Это станет вам ясно сейчас же, как только вы соблаговолите бросить на нее взгляд. Это — историческая картина, предназначенная для главного зала новой ратуши в Б. На таком видном месте она неминуемо будет обращать на себя всеобщее внимание, а потому мне и надо ваше согласие. Если его не последует, мне придется изменить картину. Благоволите решить — вот моя картина!

Ганс открыл дверь в соседнюю комнату. По счастью, старый барон оказался вовсе не таким упрямым, как профессор Велау, когда шло дело об осмотре «Архистратига Михаила». Недоверчиво и подозрительно он все-таки вошел в комнату, где находилась картина, а другие пошли за ним следом.

Здесь на стене висела картина, о которой говорил Ганс. Пока это был скорее эскиз на картоне, но он точно передавал будущую картину. Юный художник сумел представить сцену из жизни средневековья в полных движения фигурах. Справа можно было видеть императора, окруженного князьями и прелатами, слева теснился народ, тогда как центр картины занимали победоносные вожди, приносившие своему государю трофеи войны. Среди этой дышавшей жизнью группы особенно выделялась одна фигура, по-видимому, представлявшая главного вождя и героя. Эта фигура была так чудно выписана, дышала такой яркой жизнью, что невольно приковывала к себе первое внимание.

Старый барон тоже первым делом обратил внимание именно на эту фигуру и подошел поближе, чтобы разглядеть ее получше. Вдруг он вздрогнул, его померкшие глаза вспыхнули, согбенный стан выпрямился, и старик резким движением обернулся к стоявшему позади него художнику с вопросом:

— Что вы сделали? Да ведь это...

— Это — воспроизведение портрета, который бросился мне в глаза при первом посещении Эберсбурга, — подхватил Ганс. — Наверное, вы помните наш разговор об этом портрете и понимаете, почему я должен просить вашего разрешения.

Эберштейн ничего не ответил. Он пламенным взором впился в фигуру, представлявшую его собственный портрет, портрет тех времен, когда он еще был молод и счастлив. И при воспоминании о том времени у старика даже выступили слезы на глазах.

— В чем тут, собственно, дело? — спросил профессор, который хотя и видел ранее эскиз картины, но не знал ее тайного значения.

Старый барон обернулся к нему и сказал тоном, в котором чувствовались скорбь и гордость:

— Это — мой портрет! Таким был Удо фон Эберштейн более тридцати лет тому назад!

— В таком случае вы здорово изменились! — пробурчал Велау в своей обычной грубовато-прямолинейной манере.

Ганс поспешил вмешаться.

— Да нет же, папа! Ты только присмотрись повнимательнее к барону! Эта картина будет выполнена альфреско *, барон, и наверное продержится столько же времени, сколько и сама ратуша — по крайней мере несколько сот лет!

— Несколько сот лет! — пробормотал Эберштейн. — Но ведь к тому времени никто не будет знать моего герба...

— Нет, это не так! — сказал Ганс, подступая совсем близко к барону. — Эта отвратительная пресса — я ведь вполне разделяю вашу антипатию к ней... ну, словом, пресса уже взялась за эту картину и назвала вещи своими именами. Вот, не угодно ли, я прочту вам статью, напечатанную в одной из самых распространенных столичных газет! — Ганс достал из кармана газету. — Вот тут, в конце: «После подробного обсуждения достоинств картины мы считаем нужным объяснить читателям, что главная фигура картины — рыцарь с чудной, характерной головой»... Здесь так и напечатано, барон, слово в слово: «с чудной, характерной головой»! — «является почти не идеализированным портретом барона Удо фон Эберштейн-Ортенау ауф Эберсбург, последнего отпрыска знаменитого рода, родословная которого восходит к десятому веку. Герб Эберштейнов тоже увековечен на картине»... Я, право, не виноват, барон, я только сообщил нескольким знакомым, которые интересовались, а тут и подхватили... Но, если вы не пожелаете, можно будет послать опровержение, а то эта статья обойдет всю прессу Германии!