Архитектор

И чудеса начали происходить со мной.

Я влюбился в греческий, как в женщину или произведение искусства, со всем моим религиозным пылом, нерастраченным ни в семье, ни в цехе, по-прежнему не находящем себе выхода в избранном душой деле – ведь вопрос с Собором до сих пор не был решен властями, и надежды на зачин строительства с каждым месяцем оставалось все меньше. Латынь, которой еще младенцем был окружен со всех книжных полок, вдруг стала казаться уродливой, топорной и невыносимо резкой, тогда как наречие Гомера с Аристотелем смогло очудотворить ежедневное варево того ада, куда «господин», как ныне меня величали, погружался, входя в рабочее помещение либо в собственный дом. Эта старушечья латынь, претенциозная, полифоническая, навек определенная на все богослужения и документовы свитки; торжественная и воспарившая ввысь в переливах Gloria, литургическая латынь, которую я всегда с гордостью на себя примерял, как знамя – впредь она раздражала, подобно застарелому нарыву, раздражала, как символ всех минувших лет, с их безысходным поиском решения, с тщетными попытками выторговать разрешение на сооружение Собора, с бесконечным самоограничением во имя Господа и истеричным опасением ненароком согрешить.

Уроки с Флораном стали единственной отрадой плоского, занудного хода времени. Утверждая очередной запрос на постройку волшебных покоев для великих господ, и едва ли не на коленях упрашивая своих мастеров живехонько идти сооружать эти самые покои за бесценок, я думал только о скором вечере, что принесет прохладу и унесет меня в компанию образованного, остроумного человека. В нем не было ни скромности, ни застенчивости, он постоянно критиковал мою манеру неброско одеваться и привычку сторониться светской жизни.

– У тебя способности к языкам, как ты вообще оказался зодчим, аквитанский принц? – спросил однажды профессор.

– Аббат готовил меня в переводчики. Мы были дружны, и однажды он взял меня с собой в Шартр. Тамошний собор навек завладел мной. Настоятель нашел строителей, обучавших меня основам.

Флорана заинтересовала история:

– А что случилось потом?

– На семьдесят седьмом году жизни отца призвал к себе Господь и я покинул монастырь. Пришел в Город, стал подмастерьем, женился...

– Причем выгодно!

– Возможно, - смутился я, - как бы то ни было, это не принесло счастья.

Подобно всем остальным, учитель мне не верил и не мог понять причины уныния.

– Фортуна улыбнулась тебе, клирик из Грабена, а ты все недоволен!

– Это кажется тщеславием, но меня настолько душит работа, я настолько стыжусь своего места, как раньше неистово к этому рвался. Если монастырь теснил своими границами, служба же приковала намертво - теперь на мне лежит ответственность за имя и благосостояние семьи.

– Хочешь сказать, труд не приносит никакой пользы вообще?

– Я списываю в обход счетов малые партии песчаника. Его я берегу на свой Собор. Когда-нибудь.

– А как будет выглядеть, твой собор?

– Очень высоким и тонким.

– Как ты?
– Флоран поднял бровь.

– Как я.

Учителя занимала моя персона.

– А в монастыре ты был счастлив?

– В монастыре я был голоден. И, наверное, более амбициозен.

Несравненным удовольствием было общаться с Флораном. Наши уроки продлились до следующего года, и закончились столь же неожиданно, как и начались. В тот день я познакомился с Люкс.

***

Бережно укладывая идеально сшитые книги обратно на полки внушительной библиотеки теолога, я собирался домой, всегда в сумерках немного теряя зрение, немного теряя контроль, в сумерках, качающих ломаные лапы зеленолистных деревьев, в сумерках, заволакивающих пеленой холодноводные озера, в которых все утонут. На столе стояло серебряное блюдо с одинокой виноградной гроздью, с которой Флоран то и дело отщипывал ягоды. Глядя на виноград, вспомнил Хорхе. Грусть обозначила себя свинцовым обручем вокруг груди.

– Ты делаешь большие успехи, приятно заниматься с тобой, - на прощание похвалил учитель.

– Благодарю, - я зарделся, - просто ты очень умен и знаешь толк в греческом языке!

Флоран посмотрел на меня испытующим взглядом и отважился:

– Не только в языке, - он приблизился вплотную.
– Но и в греческой дружбе. Если ты понимаешь, о чем я… Когда ты такой удивительно прекрасный в своей трагедии… - с этими словами учитель поднял руку и убрал прядь волос с моего лица.

Вмиг все стало душным и тяжелым. В ушах зазвенело, как после удара. Я зажмурился, чтобы ничего не видеть, ресницы легли долгими черными полосами на пылающие щеки, и дыхания не было совсем, наконец, мне удалось собраться и ответить:

– Вряд ли смогу помочь в этом.

– Я так и думал, - ухмыльнулся он, даже не дав мне договорить и делая шаг назад. – Не сможешь. Ступай к жене и забудь о том, что произошло.

Освобожденный, я, словно в горячке, направился к выходу. На пороге воспитание все-таки заставило обернуться.

– Флоран… - начал я, чувствуя себя почему-то виноватым перед ним во всем. – Я больше не приду. Я…

– Все в порядке, - снова перебил он, - иди домой.

Выйдя за дверь, я стремглав бросился вниз по улице.

Как он посмел? Везде таится искушение. Оно вытянется крюком, и подденет, когда на мгновение ослепну и перестану владеть ситуацией. Оно снова сделает уязвимым и слабым, стоит лишь на мгновение обрести веру в себя, встретить близкого друга - как из утробы хрупкой гармонии оскалится сам дьявол!

Я пробежал три квартала, и лишь в последнем перед домом переулке остановился, чтобы отдышаться и перевести дух. Сел на землю, уткнулся носом в колени. Это было то же самое место, где два года назад взбрело в голову построить Городу новый Собор. Ничего не вышло. Ничего никогда не получится. Все проклято. Мы думали, что детство пролетит и впереди нас ждут великие свершения. Потом устало оправдывались за проволочки и помехи нашим великим свершениям. И вот, наконец, мы, прекрасные в своей трагедии, наломали столько дров, что сидим ночь за полночь на улице, причесанные разодетой в надушенные перчатки пятерней парижского богослова. Вспомнились призывы преподобного Бернарда Клервоского бежать из Парижа, «этого средоточия Вавилона», бежать и спасать свои души. Что я и проделал в пределах лишь нескольких кварталов.

«Прекрасный в трагедии!» - злобно расхохотался я.

Время закатилось уже совсем позднее, нужно было идти спать. Я двинулся в сторону дома, бездумно перебирая различные слова последних седмиц: apsis… axis…edraios… chondros…⁷

Внезапно в переулок невесть откуда заскочил ребенок, замотанный в цветастый платок, мы столкнулись, и силой этого столкновения оба упали в разные стороны – передо мной мелькнули чумазые босые ноги.

Из рук ребенка вылетел сухарь и запрыгал по мостовой прочь, в темноту. Встав и отряхнувшись, я увидел пару черных, как смоль, глаз, подозрительно меня рассматривающих. Платок развязался, раскидался по плечам и передо мной была девочка-цыганка лет двенадцати.

– Откуда архитектору знать греческий? – нахально поинтересовалась она, все-таки нашарив на земле свой сухарь и спрятав его за пазуху.

Я хмыкнул:

– А откуда цыганам знать, кто я?

Тут она сделала невообразимое. Расправив юбки, браслеты с бубенцами, густые волнистые пряди, встала и двинулась ко мне. Я продолжал стоять, как вкопанный. Тогда девочка взяла мою ладонь и с улыбкой, совершенно неподходящей ее возрасту, сказала:

– По вашим рукам, мой сеньор. Ведь это руки зодчего! Возможно, даже гениального…