Архив

— Вот как? — строго вставил Бердников.

— Разрешил и все, — из последних сил держался Мирошук. — Илья Борисович сказал, что… дома ему удобней работать над материалом, и я разрешил, — Мирошук умолк, улавливая поддержку своих подчиненных. Он даже улыбнулся.

— И сказал, что в документах, которые он хочет взять домой, имеются письма Льва Николаевича Толстого? — без нажима, невзначай обронил Мостовой. — Да?

Взорвись бомба посреди кабинета, она не произвела бы такого эффекта, вся сила которого выразилась в почти физически осязаемой тишине. Казалось, тишину можно тронуть ладонью, как скалу.

— Да, да… Письма Льва Николаевича Толстого, — переждал Мостовой. — Говорил?

— Н-нет, — едва слышно отозвался Мирошук.

— Так там… были письма Толстого? Илья Борисович? — спросил Бердников.

— Почему были? — помедлив, ответил Гальперин. — Они есть… Три коротких письма, скорее записки.

— Три? — наигранно удивился Мостовой. — А где четвертое?

— Четвертое? Судя по дневнику Сухорукова, у кого-то из родственников… Лопухиных или Издольских. Надо поднять архив, — как-то механически ответил Гальперин.

— Признаться, странно, Илья Борисович, — вставил Бердников. — Вы, такой опытный архивист, заполучили в руки реликвию. И до сих пор не подняли на ноги архив, чтобы обнаружить четвертое письмо? Не говоря уж о том… что надо было огласить такую сенсацию.

— Видите ли, Македон Аристархович, я не убежден, что письма подлинные, — кровь прилила к лицу Гальперина. — Надо их идентифицировать. А потом уже трезвонить да искать дальше. Поиск может быть простым, но может оказаться и сложным. Как повезет.

Ответ Гальперина звучал вполне убедительно.

— А зачем вам понадобились бумаги Сухорукова, позвольте спросить? — Бердников легонько постукивал пальцем о стол.

Гальперин молчал. Как же, будет он им рассказывать о Ксении, о ее диссертации.

— Меня интересовало развитие общественной мысли в России, народное просветительство… А, собственно, что здесь происходит?! — он обвел взглядом собравшихся в кабинете.

Воспаленные лица сотрудников выражали недоуменное сочувствие. Или они знают то, чего не знает он, Гальперин? Он видел всех, кроме Брусницына. Тот втянул себя в нишу за камином, выставив вперед ноги в серых новых сапогах, на толстой ребристой подошве…

И Гальперин устыдился своей робости, да еще в присутствии тех, для которых он долгие годы слыл кумиром.

— Если начальник Управления архивами, — пророкотал Гальперин, как в былое славное время, с ерническим юмором, — интересуется фондом помещика Александра Павловича Сухорукова больше, чем ремонтом бывшего монастыря, значит, он понимает, какую ценность представляет сей фонд для государства.

— Или для отдельных лиц, — съязвила Лысцова.

— Именно так, — воспользовался Мостовой. — Как по-вашему, Илья Борисович, сколько стоит такой раритет у сведущих коллекционеров… если уж мы заговорили о ценностях?

— Понятия не имею, — ответил Гальперин. — Во всяком случае, думаю, довольно ценен.

— Вот именно, — корректно улыбался Мостовой. — А если учесть, что подобная записка может обеспечить безбедное существование людям, покидающим нашу страну… то есть противопоставляющим себя нашему строю, то пропажа раритета есть уже акт не только экономического проступка, но и политический, если хотите.

— Пропажа или продажа, — вновь дернулась Лысцова.

— Вы в своем уме? — Гальперин побурел, выкатив на следователя изумленные глаза.

Еще не оправившимся от первой новости — обнаружение в архиве писем Толстого — присутствующим в кабинете преподнесли вторую весть, уже более реальную, почти осязаемую — оказывается, не кто иной, как заместитель директора по науке, Илья Борисович Гальперин, попросту говоря, передал или продал письмо Льва Николаевича Толстого кому-то из тех… ну, известно кому, если у него родной сын навострил лыжи…

— Черт знает что, — пробормотал Мирошук. — Во-первых, надо поднять фонды, поискать. Возможно, письмо и найдется… Прежде чем обвинять человека.

— А вы помолчите! — осадила Лысцова. — Нарушаете инструкции, позволяете брать документы на дом… И вообще, ваше поведение, Захар Савельевич… Вам кажется, что в управлении сидят дураки и слепцы? Вы думаете, что партийная дисциплина не для всех членов партии?

Тощая фигура бедняги Мирошука, казалось, скручивается наподобие сгоревшей бумаги. А лицо покрылось серым налетом.

Бердников покачал головой, встретившись взглядом с острыми, словно стянутыми в точки, глазами кадровички Лысцовой.

— Ну, что вы, Зинаида Михайловна… мы приехали по другому вопросу, — вяло осадил Бердников.

— А я, как коммунистка, считаю — это один вопрос, — выпалила Лысцова. — Либеральничаем, вот и долиберальничались. Конечно, если такие дорогие для каждого русского человека реликвии не поставлены Гальпериным на учет и хранение, то чего же еще ждать от таких руководителей архива! А я вас предупреждала, Македон Аристархович, об укреплении руководства Архива истории и религии, предупреждала.

В наступившей тишине слышалось яростное дыхание Лысцовой.

— Господи, — тяжко вздохнула Шереметьева. — Когда же мы спокойно будем работать?

— Кто же вам не дает спокойно работать? — проговорил Гальперин, глядя в пол туманными глазами.

— Вы! — встрепенулась Шереметьева. — И все ваше окружение… А теперь еще эта история с письмом. Дожили! Позор какой!

— Анастасия! — одернула Тимофеева. — Стыдись!

— Нет, это вы стыдитесь, Софья Кондратьевна, — обернулась Шереметьева. — Я никаких писем никуда не выносила…

— Но это же не доказано, — голос Тимофеевой густел.

— Ну, не с улицы же пришли эти люди, — с кривой улыбкой на полных красивых губах проговорила Шереметьева. — Начальник управления, начальник отдела кадров. Следователь, наконец… Теперь век не отмыться.

— С улицы, — все заводилась Тимофеева. — Именно с улицы!

В минуты сильного гнева голос Тимофеевой поднимался до звона, будто каждое слово остужал мороз.

— Что, собственно, произошло? Какой-то мерзавец… или мерзавка накатали анонимку. И пришли взрослые люди. Судить-рядить о том, что вилами писано на воде… Если Гальперин такой-сякой, то почему он не скрыл все четыре письма?