Архивы Страшного суда
Шрифт:
Она извлекла оттуда что-то похожее на старинный кисет с деньгами и положила его на колени водителю. Потом достала второй и бросила его сидящим сзади.
Была секундная пауза, недоумение…
Затем ударил взрыв.
Вернее, два взрыва, но так близко друг к другу, что слились в один.
Цимкеру показалось, будто огромная резиновая ласта хлестнула его по груди и лицу, ослепила, прижала, распластав, вдавила в сиденье. Полуоглушенный, он судорожно дергал головой, закидывая ее назад, пока не высвободил лицо из-под залепляющей его резины, не набрал воздуха в легкие.
Все остальное
Запрокинув голову для очередного вздоха, Цимкер рассмотрел в заднем стекле перевернутый и четкий на зеленеющем небе силуэт второй монахини с молитвенно протянутыми вперед руками. Потом снова грохнуло, но не так громко, как в первый раз. Протянутые руки подскочили, словно кто-то поддал их снизу.
Он поспешно сжал веки, спасая глаза от полетевшей в лицо стеклянной пыли.
Грохнуло еще несколько раз, и давящая на грудь тяжесть стала спадать.
Не было больше дерганья ни справа, ни слева.
Тихо свистел вытекающий из пробитого аэростата воздух. Турок валился вперед вместе с опадающей резиной. Итальянец окровавленной головой сползал Цимкеру на колени. Водителя не было видно — только рука, зацепившаяся за руль.
Открылась дверца.
Оглушенный Цимкер вглядывался в придвинутое к нему лицо (чепец свалился, и в приоткрытом вороте плохо выбритый кадык разрушал недолгий маскарад), никак не мог понять, о чем его спрашивают.
— Ключ?… У меня нет ключа… Ах, это… от наручников… Да, кажется, у того… справа…
Итальянца пришлось вытащить на обочину. Молодая монахиня (террористка? десантница? диверсантка?), стараясь не запачкаться, рылась тонкими пальцами в его карманах, перекладывала в рясу документы, нож, пистолет, какие-то связки гаек и болтов, обоймы с патронами.
Только после того, как найденный ключ щелкнул в замке, Цимкер смог выбраться наружу, стряхнуть с дрожащих ног обрезки резинового шнура. Островок с раскаленным песком и налетающей смертью быстро погружался, и новая бескрайняя жизнь наплывала скрежетом цикад, росчерками птиц по вечернему небу, запахом и шумом нагретой листвы. Наплыв был слишком огромен, а душа слишком мала для него — не вмещала, рвалась, таяла, истекала.
— Идти можете? Обопритесь на меня… Держите руку кверху, кровь вам еще пригодится… Теперь все будет хорошо, не волнуйтесь. У нас знакомый врач, примет вас немедленно… Грета, проверь, чтобы ничего не осталось… Подбери мой чепец. И аэробомбы, главное. Обе. Чтоб никаких следов… Понравились они тебе? Блеск, да? Ни дыма, ни огня… Их в самолете при случае можно будет попробовать.
В фургончике (который тем временем перестал дымить и уверенно фырчал, посвечивая фарами) у них оказался еще третий — молоденький хиппи в джинсовых обносках с бахромой. Отложив автомат, он помог Цимкеру забраться внутрь, уложил на надувной матрас.
— Грета, черт, выключи ты эту пищалку! Я тут почти оглох от нее. Почему она так разоралась?
— Недоучка
несчастный. Чем ближе источник, тем сильнее радиосигнал — слыхал? А источник у тебя почти под рукой.Она присела рядом с Цимкером, расстегнула рубашку, вытащила медальон, нажала на кнопку.
Тревожные взвизги сирены, летевшие из кабины, мгновенно смолкли. Фургончик тронулся и поехал абсолютно ровно и нормально, чуть встряхиваясь на выбоинах старой дороги.
— Это такой стыд, Аарон, такой стыд, но, оттого что я все последние месяцы ждала или чего-то подобного, или хуже, знаешь, когда мне сказали, первое чувство было — облегчение: «Ну вот, это пришло, налетело, но он выжил, выжил! Боже Милосердный и Правый, благодарю Тебя за чудо — он выжил!»
Чемодан Сильваны, все еще с авиационным багажным ярлыком, стоял тут же в палате, а сама она, не обращая внимания на медсестру, терлась щеками и лбом о здоровую руку Цимкера, осторожно гладила лежавшую поверх одеяла забинтованную культю.
— И знаешь, доктор заверил меня, что один сустав на указательном пальце будет работать. Так что ты сможешь брать любые предметы, печатать на машинке, поворачивать руль, щипать меня, держать телефонную трубку… Остальные три спасти было невозможно, сплошное крошево. Он сказал, что дверь должна была быть стальной, чтобы защемить с такой силой. Но допытываться о подробностях не стал. Еще сказал, что днем может сильно заболеть, поэтому ты не вздумай терпеть, сразу дай знать сестре, у них теперь очень хорошие болеутоляющие…
— Дерьмо, дерьмо, дерьмо…
— Ну перестань, не терзай себя, все это уже там, позади, смотри вперед…
— Нет, ты представить себе не можешь, каким я оказался дерьмом… соплей…
— Перестань, не верь, все это ложь — про людей, выдерживавших пытки, нормальный человек не способен…
— Я все им рассказал… все… Даже про Рувима… Только твое имя не назвал, что-то уперлось внутри… Но еще минут пять — назвал бы и тебя…
— Теперь это уже неважно… Мог бы и меня… Теперь они не разболтают…
— И с этим теперь жить… с памятью об этом… навсегда уже, до самого конца…
— Ага, вот оно! Вот пошел ваш главный еврейский товар. Вы — как бочонки, на которые можно клеить ярлык: «Чувство вины. Высшего сорта. Не слабеет от времени. Сделано на горе Синай. Выдержка три тысячи лет». Открывай кран и пей.
— И почему они выбрали именно меня? Знали же, что с меня много не возьмешь, что если уж похищать, то кого-нибудь повыше… Я думаю: потому и выбрали, что знали — дерьмо дерьмом и расколется в два счета.
— Слушай, а может, вас за это и гонят отовсюду? Может, и погромы, и сжигания, и желтые звезды — все за то же самое? Потому что, куда вы ни явитесь, вы этой своей вековечной виной всех умеете заразить… как холерой… Вы никогда не научитесь, как сказать себе: «Я есть я, и Господь — Создатель мой — в бесконечном милосердии Своем простит мне это». И может, оттого, что вы ничего не забываете, и вас, проклятых, забыть не удается.
— А хуже всего то, что я почти полюбил их. Главные люди в жизни — вот кем они стали. Когда понял, что их убивают, это было как шок. Хотелось крикнуть: «Нельзя, не смейте!»