Арифметика подлости

Он целовал, она плакала. Он что-то говорил, осушая ее слезы поцелуями. Она плакала. Он обещал безоблачное будущее. Она плакала…

Может быть, он прав? Может, она в самом деле топчется на своей обиде, и из-за этого не видит ничего вокруг? Нужно перешагнуть через боль, и жить дальше. И тогда она сможет полюбить хорошего парня Валеру Чернышева.

Он действительно хороший. Если бы еще не был таким гордым…

Впрочем, какая теперь гордость? На пути к успеху — или к Марине? — подрастерялась немного. Раньше он ни за что не унизился бы, чтобы просить любви у нелюбящей женщины.

Да, Валера прав. Она должна оставить прошлую жизнь, прошлые обиды, и идти к будущему. К их общему будущему. К светлому. По крайней мере, он не предаст. Он не будет ей изменять — слишком уж дорогой ценой Марина ему досталась. Чернышев никогда не сделает ей больно. Он любит ее. Не любит ее веснушки, но любит ее саму. Наверное, это полезнее — любить саму женщину, а не ее изюминки.

Валера — человек со всех сторон положительный. Марина никогда не гналась за материальным достатком, и уж тем более не считала чужие деньги. Однако финансовая стабильность ни в коей мере не может быть помехой. Особенно если нет любви.

Далеко не олигарх — так она никогда и не мечтала об олигархе: зачем он ей? Владелец риэлтерской компании — тоже неплохо звучит. Не так громко, как олигарх, зато не в пример человечнее и ближе. А главное — не жмот. Неприятно, когда люди за копейку удавятся. А этот ради близких ничего не пожалеет. Русниченкам квартиру купил за свои деньги. Вроде и не подарил: типа, когда сможете — тогда и отдадите. Тем не менее, этот жест о многом говорил. Это не была игра на публику. В смысле, Чернышев не пытался пустить ей пыль в глаза неслыханной щедростью. Он тогда даже не догадывался, что Марина подружилась с Шуриком. Значит, по-настоящему чуток к проблемам близких. Неравнодушный. Есть надежда, что к Светке будет относиться, как к родной.

В конце концов, у нее просто нет выбора. Или до конца жизни страдать в одиночестве, или попытаться стать счастливой. Любовь? Ну и что. И без любви люди живут, и живут вполне неплохо! Если у кого-то получается — почему у Марины не получится? Получится. Надо только постараться.

А для этого нужно, наконец, привести документы в порядок. Из-за штампа в паспорте она не может выйти замуж за Чернышева. Сначала нужно развестись с Кебой. Он не станет возражать. Он ведь давно ее не любит. А может, и не любил никогда. Не любил. Если бы любил — не позволил бы Ольге сесть на Светкину елочку.

В дверь позвонили. Кто бы это? Гена давно никого не ждал.

На пороге стояла она. Потрясла связкой ключей, будто колокольчиком, сунула в его ладонь:

— Держи, мне они больше не нужны.

Вошла в комнату, не разуваясь. Вся из себя такая стремительная: я опаздываю, не задерживайте меня!

Раньше он бы посмеялся. Теперь было не до смеха. В первое мгновение, увидев ее, обрадовался: вернулась! А когда она демонстративно звенела ключами, понял: не вернется. Уже никогда не вернется.

Ему бы поговорить с ней, еще раз попросить прощения — а вдруг именно сегодня простит? Но он стоял истуканом, не в силах заставить себя пошевелиться.

Она обвела комнату взглядом, дернула бровками. Он помнил это движение. Сейчас начнет дерзить.

— Ты один? — в ее голосе чувствовалось не столько удивление, сколько торжество.

— Я теперь всегда один. Но ты ведь все равно не поверишь.

— Не поверю.

Сказала так легко, без вычурности, что у Гены заныло сердце: ее уже не волнует его верность.

— Ген, я за разводом пришла. Только давай без сцен, ладно? Я уже все сделала: написала заявление, отнесла в суд. Вот повестка. Ты же придешь?

Ухоженной рукой со свежим маникюром протянула желтоватую бумажку. Кеба послушно взял. Повестка предательски задрожала в его руке. Вот и конец…

— Может, не стоит на ходу решать серьезные вопросы?

Его попытка провалилась.

— Мы уже давно все решили. Вернее, ты решил. За себя и за меня. А заодно и за Светку. Так что давай без лирики. Для тебя это ничего не меняет: ты по-прежнему будешь воскресным папой.

Он не нашел слов для ответа. Да и что говорить, когда она кругом права? Свернул повестку трубочкой, постучал ею о раскрытую ладонь.

Марина будто ждала чего-то. А он не понимал, чего. Она же сама просила без лирики. Не дождавшись, повернулась к выходу:

— Ну ладно, я пошла.

Только тогда столбняк отпустил его. Гена в два прыжка оказался рядом с нею. Сгреб в охапку:

— Дура!

Слова кончились внезапно. Впрочем, говорить все равно нечем: губы были заняты Маринкой. Он не выбирал, что целовать, куда целовать. Макушка, лоб, ухо… Снова макушка. Нос, губы, щека… Волосы… Глаза…

Она сопротивлялась, потому Гена и целовал без разбору, во что попадет. Она пыталась освободиться из его объятий — бесполезно. Он слишком долго ждал. Слишком долго. Он не имел права пассивно ждать прощения. Он обязан был вернуть ее силой — если она не понимала слов.

Не заметил, как оказался на коленях. Обхватил ее ноги — ах, как ему хотелось почувствовать их тепло! Но Маринка была в джинсах. Гена прижимал ее к себе, целовал джинсы, надеясь прожечь их губами, добраться до тела.

Не заметил, когда она прекратила сопротивление. На глаза навернулись слезы, и он старательно прятал их, уткнувшись в ее живот. Гена плакал. Плакал молча, но тело ощутимо била дрожь, и он не сомневался — Маринка обязательно почувствует это. Что может быть отвратительнее плачущего мужчины?!

А потом она положила руку на его голову. А потом прижала к себе еще крепче…

— Это ничего не меняет.

Только она могла испортить все одной фразой!

— Дура!

Он был в бешенстве. Швырнул в нее ее же джинсами. Та неловко прикрылась руками вместо того, чтобы их поймать. Джинсы упали к ее ногам. К ее совершенным ногам — Гена никогда не видел таких ног. Именно с них когда-то все и началось.

— Дура!

Неожиданно бешенство сменилось нежностью и болью. Он рывком приблизился к жене, сел голым задом на упавшие джинсы, и снова обхватил ее ноги. Вжался в них:

— Дура… Я же говорил — больше ни с кем и никогда… Если она подойдет ко мне ближе чем на двести метров — я убью ее. И тебя убью.

Потерся носом о ее колено.

— Нет, тебя не убью. Тебя я просто не отпущу. Я никому тебя не отдам.

Она потрепала его по волосам. Не так, как до этого. Когда оба они еще были одеты, когда он плакал — она потрепала его ласково, интимно. Теперь — не столько торопливо, сколько торопя: дескать, освободите проход, товарищ! Что-то изменилось. В худшую сторону. Ну что опять?! Она же только что была с ним! Она же все простила!