Арифметика войны

Кемаль ответил, что и сам был подвержен этому. Узнав, например, что великий Аттар держал аптекарскую лавку – за что и был прозван Химиком, – он с благоговейным трепетом входил в аптеку на углу и принимал из рук аптекаря порошки и таблетки, как средства просветления. Да даже и сейчас он читает «Бхагавадгиту», и любой индус в своем высоком ярком тюрбане, торгующий тканями на Чар-Чатте, ему представляется если не Кришной, то уже одним из Пандавов точно. Хотя кшатрий и не стал бы заниматься делом вайшийи – торговлей… Но времена изменились, и Кришна может служить флейтистом в оркестре, а Арджуна – поставщиком тяжелой военной техники – танков, сиречь колесниц.

Но часовщики все-таки особые люди, сказал я. Каждый день запускать и останавливать часы – это же не лепешки печь, правда?.. Кемаль улыбнулся. «Ну, если бы он, как Химик, умел еще останавливать время!»

Тогда бы я попросил его перевести стрелки назад, до того дня, когда пошел с Якуб-ханом на Кривое колено, подумал я, но ничего, разумеется, не сказал Кемаль-эд-Дину.

Кемаль-эд-Дин был настоящим книжным верблюдом. Он в Кабул и вернулся, чтобы получше загрузиться здесь. Ведь недаром говорится, что великаны приходят из Афганистана. Руми, Санайи, Джами, чье полное имя: Мастер света Веры, Раб Милосердного из Джама – Али Шир Навои, Сейид Нуриддин, Али аль-Худжвири. И неспроста одна двухсотлетняя книга так и называется: «Ключ афганцев». В Кабуле особая аура, это понимаешь, оказавшись за границей. Здесь другое время. И сам Кабул – бесценная книга. А еще есть Мазари-Шариф с гробницей Али, Газни, Герат, Кандагар, где хранится плащ пророка. В Кабуле явно кто-то из мастеров сказал времени: «Замри!» – и с тех пор оно течет неохотно.

И вместо того чтобы предаваться тоске, слушать печальную музыку и смотреть в «Ариане», что на площади Пуштунистана, или в «Кабуле» индийские фильмы, воображая их снами наяву – а во сне так бывает, что у персонажей какие-то другие имена, лица, но на самом деле это ты и те, о ком ты думаешь: Джанад и Умедвара, – и это мы на индийских лужайках; вместо этого я снова торчал в библиотеке у вечно простуженного Кушнаваза и силился постичь «Бхагавадгиту» – «Песнь Господа», о которой говорил высоколобый студент-богослов. Я не хотел от него отставать.

…В чайной говорить было невозможно, хотя остальные и умудрялись как-то вести непринужденные беседы, – динамики магнитофона дребезжали под напором музыки.

Наперченные кусочки мяса были жестковаты, но все равно вкусны. Да еще со свежими пресными лепешками.

Потом бача принес нам по фарфоровому чайничку с зеленым – для Кемаля – и черным – для меня – чаем. Чай мы попивали из маленьких китайских пиалушек в фиолетовых причудливых разводах, без сладкого. Настоящий чай нелепо чем-то закусывать.

Кемаль сидел спиной к солнечной улице, по которой изредка проезжала какая-нибудь машина или куда-то спешил прохожий. А я видел ее: пыльную, глиняную – ни дать ни взять кишлачную. Только по кишлакам все же не ездят такие нарядные автомобили. И там нет таких громадных куполов у мечетей – он реял в дрожащем воздухе слева, в окружении сияющих кедров.

Кемаль был одет необычно, в первое мгновение увидев его на пыльном солнечном Майванде, я не узнал его. На нем были изар, свободная светлая рубашка и зеленая чалма. Мы не виделись некоторое время, около месяца, я болел, простыв в ледяном потоке в Пагмане, куда мы отправились провести выходные с Няхматуллой и Якуб-ханом; было очень жарко, и я рискнул искупаться. Вид Кемаля меня удивил. Ты что, только что из Мекки? Нет, конечно, отвечал спокойно Кемаль. Прибавлять ли мне к твоему имени звание ходжи? продолжал спрашивать я. Он улыбнулся и сказал, что его имя и так подобно верблюжьему каравану. Хотя для путешествия по этой пустыне достаточно и одного. Мы свернули с шумного Майванда и оказались на берегу реки, текущей прямо к подножию раскаленной на солнце горы; на прибрежных камнях стирал мужчина-прачка в засученных штанах; набережная была пустынна. Я рассказал Кемалю о «хадже» моего дяди. Дело было так.

Однажды ему приснился бактриан необычной золотистой масти; верблюд поистине был хорош, высок, поджар, крепок; лениво хлопал огромными черными глазами, шевелил мягкими губами, словно хотел что-то сказать; и его шерсть сияла на солнце, а может, и без солнца. И все люди выражали свое восхищение и просили показать его в деле. Тут же хозяин придорожной чайханы велел принести дяде полную пиалу чая, чтобы испытать верблюда, его быстрый и мягкий бег. Но мальчишка-прислужник почему-то принес чилим с дымящейся камышовой трубкой. Дядя, впрочем, не особенно удивился, взял глиняный сосуд, наполненный водой, а верблюд сразу пустился бежать под восторженные крики, и бежал все быстрей и быстрей, а вода в чилиме даже не плескалась. Но как в этом смогут убедиться окружающие, озадаченно думал дядя… А где они все? И где чайхана? товарищи? караван?

Дядя видел незнакомые места. С ветерком наносило чье-то понукание: хэш! хэш! – и верблюд бежал еще быстрее, взбивая копытами легкие клубы пыли. И дядя даже увидел, что это настоящие облачка. Он не слышал ни топота, ни стука камней. И только изредка задувал ветерок, срывая дымок из камышовой трубки и донося таинственное: хэш! хэш!

Рощи тополей сменились рощами пальм.

Расступились прозрачные горы.

Здесь ветер задувал сильней, жарко, сек кожу песком. И дядя вдруг увидел черную квадратную глыбу! Она вся переливалась на солнце и трепетала, словно живая. И дядя с криком проснулся. Он был в поту, будто ночью его палило немилосердное солнце, а во рту ощущал вкус дымящейся камышовой трубки.

Это была святая Кааба, покрытая черным шелком, утверждал дядя Каджир. В Мекке не бывал староста нашей деревни Момад, вместо него хадж совершил зять, но на его деньги, и кого считают хаджи? Старосту Момада. Хотя в Мекке были только его деньги. А той ночью там было его сердце! И значит, полагал дядя, теперь он вправе носить зеленую чалму ^[45] . Отец с матерью уговаривали его не делать этого. Дядя согласился только потому, что лишних денег у него не было, а дарить ему зеленый шелк никто не собирался.

45

Зеленая чалма – отличительный знак совершивших паломничество в Мекку.

И дядя Каджир носил старую чалму неопределенного цвета, пропахшую потом и кизяком, довольствуясь тем, что племянник, то есть я, и племянница, то есть Зарцанга, между собой называли его Хаджи-Погонщиком.

Кемаль с большим интересом выслушал меня и заметил, что мой дядя, по сути дела, прав. И, в свою очередь, поведал историю одруге, который побывал в Мекке, вернулся в родной Нишапур и начал обходить святилище гебров ^[46] . Люди спросили, что он делает? И тот ответил, что ходил также вокруг Каабы, но никого не встретил. Так, может, здесь ему повстречается Бог? Это было в Иране? уточнил я. Да, ответил Кемаль. И что с ним было дальше? Его вышвырнули из города. Хорошо, что не сорвали живьем кожу, как с Насими. В общем, и мне то же самое хотелось сделать, когда я вернулся из Мекки через тысячу лет. Жаль, все святилища гебров у нас разрушены, добавил с меланхоличной улыбкой Кемаль.

46

Гебры – зороастрийцы.

На это я ответил, что у нас на плоскогорье они еще сохранились, неподалеку от нашего кишлака есть скала, которую все называют Персидской Башней, и она по форме действительно напоминает башню; рассказывают, что на ней гебры оставляли трупы своих сородичей.

Послушай, сказал Кемаль, я бы с удовольствием совершил паломничество на твое нагорье. Тем более что путь туда лежит через Газни.

Друзья, шейхи отправлялись даже в Мекку без крошки съестного. Такова была сила их упования, говорил Кемаль. Могли бы и мы отправиться без денег и хлеба. Если мы будем истово уповать, то благополучно проделаем весь путь; нас кто-нибудь подвезет и накормит, хотя бы пастухи. Аллах всех кормит здесь, от букашек, птиц, черепах до слонов и верблюдов. Неужели Он позволит пропасть нам? Если да, значит, мы хуже букашек. В Газни можно отыскать сад, вдохновивший Санайи на его поэму ^[47] .

47

Поэма «Окруженный стеной сад истины».

Вряд ли он сохранился, возразил я. За столько веков сменились все сады. Газни не раз превращался в руины.

Да, откликнулся Кемаль. Но идею сада ни монголы, ни англичане не могли изрубить и сжечь. Как птица, которая возвращается с юга и кажется нам той же самой – хотя та же самая уже погибла от холода или в когтях ястреба, – в Газни возрастают деревья и цветы того же сада, где однажды отдыхал поэт и услышал речи дурачка, поносившего его. Благословенны дураки и поэты. Но пока мы еще не пустились в эту дорогу упования, может, зайдем в чайхану? У меня есть деньги.