Арина

Я взглянул на часы: стрелка подходила уже к четырем, а мне нужно было уладить еще с дальнобойщиками и после Ивана Петровича заскочить еще в два места. Близилось свидание с Ариной, и при мысли, что я не смогу придти, а у меня нет ни ее адреса, ни телефона, и я навсегда потеряю ее, меня охватила вдруг спокойная уверенность. Я вдруг увидел этого Ивана Петровича со всеми его прожилками, одутловатым животиком, вставленными зубами, почерневшими от грибка ногтями на ногах и еще бодрым синеватым членом. Я рассматривал его под микроскопом как червяка и различал, как толкаются у него в жилах кровяные клетки и ворочаются мысли в студнеобразном мозге. И тут даже вся моя ненависть к Ивану Петровичу пропала, а остался лишь брезгливый интерес, с которым смотришь на дохлую кошку. Я вдруг понял, что нужно делать и что говорить и ощутил огромную веру в свои силы.

— Цены остаются прежними. Полторы за эту партию, и полторы за ту, что будет на той неделе, — сказал я твердо.

Лицо моей чиновной амебы осталось неподвижным, но мне почудилось, что она удивленно мигнула белесыми глазками.

— Возможно, кто-то и заплатит вам сейчас больше, чтобы нас придержали. Пускай даже это мясо будет задержано и его съедят черви. Черт с ним, не жалко. Но тогда в следующий раз мы будем искать другие каналы поставки. И потом над вами еще Аргунов. Уверен, что вы делитесь с ним, но будет ли он делиться с вами, если мы постараемся договориться с ним напрямую?

Лицо Ивана Петровича побурело, даже поры расширились, выбрасывая пот и сало, но я почувствовал в нем и мелькнувший страх.

Я вновь положил конверт на стол, уверенный, что на этот раз он его возьмет.

— Об этом все. Рефрижераторы подойдут вечером. Пускай сразу же грузятся. Таможенное разрешение передайте старшему по колонне. Если будут сложности, вы помните мой номер.

Уже выходя из кабинета, я оглянулся. Амеба все еще сопела, но уже смотрела на меня без гнева, а с интересом и даже с уважением. Даже и не получив еще ее согласия, я уже знал, что рефрижераторы не уедут пустыми.

Как я не спешил завершить остальные дела, все равно в Летний Сад я примчался получасом позже назначенного времени. Выскочив из машины, я, не считая, сунул что-то таксисту и огляделся в поисках ее старенького «Опеля» с двумя «У» на заднем стекле. Его нигде не было, и мной овладело отчаяние. Я вбежал в Летний Сад, бросился по аллее, свернул куда-то наугад и внезапно на одной скамеек у улыбающейся статуи Нимфы Дель Арио увидел ее.

Арина была в узком зеленоватом платье сарафанового покроя с наброшенным сзади и завязанным на шее свитером и узких же черных туфлях, отчего-то вызвавших во мне странное желание взять ее ступню в туфле в руку и крепко сжать ее так, чтобы она ойкнула. Волосы были зачесаны назад и крепко схвачены пучком. Вчера моя память удержала ее другой, другой же я и представлял ее себе весь сегодняшний день, поэтому мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, что и эту сегодняшнюю я люблю так же остро и томительно, как и ту вчерашнюю.

На коленях у нее лежала открытая книга стихов, в которую она смотрела рассеянно, иногда поднимая голову, но не замечая меня. На лице у нее были легкие очки с тонкой металлической оправой, удивительно нешедшие к ее широким скулам и делавшие ее похожим на библиотекаршу.

Я удивлялся спокойствию, с которым она ждала. Я бы, как тигр, метался по Летнему Саду и набегал бы уже не один километр, а когда бы она наконец пришла, был бы со сбившимся набок галстуком, сломанной в четырех местах розой (по числу приступов отчаяния) и дымящимися подошвами.

Наконец я окликнул ее. Арина вздрогнула, повернулась на мой голос, и, поправив очки, взглянула на меня так, словно увидела впервые.

— Так вот вы какой, Владимир! А ведь я только сейчас вас рассмотрела! Вчера различала только, что вы большой и с бородой, — сказала она безо всякого удивления.

— Повинную голову меч не сечет. Думал, вы не дождетесь, — покаянно сказал я.

— Почему-то я была уверена, что вы придете. И потом мне не было скучно ждать, я люблю Летний Сад, — просто произнесла она.

Она встала, и мы пошли по аллее. Только когда она подала мне руку, я ощутил вдруг у себя в ладони что-то чужеродное, колючее и мешающее и протянул ей розу.

— Ого! — удивилась она. — Я не знала, что бывают такие длинные стебли. Смотрите, если поставить ее срезом на землю, но бутон будет намного выше колена! Интересно, какой во мне рост, если мерить его в розах… Одна, две… подержите ее тут… ого, всего-то две с половиной! Какая-то я карликовая!

Между тем, это было неправдой. Она совсем не была крошкой. Мне при моих ста восьмидесяти восьми она доставала головой чуть выше плеча. Сегодня она была весела и легкомысленна: срывала с кустарников листья или принималась фехтовать моей розой, поднимаясь на носки и поражая ею статуи. О Петербурге она мне больше ничего не рассказывала, заметила только со смешком, что в прошлом веке, в первые теплые дни мая, в Летнем Саду устраивались смотрины или, как шутили «парад» купеческих невест. Невесты сидели здесь на скамейках с маменьками, а молодые люди ходили по аллеям и смотрели на них.

— Сейчас все проще. Не нужно многих лишних условностей, не нужно маменек и первых дней мая, — сказал я.

— Да, — согласилась она. — Я тоже думаю, что сейчас проще, но иногда мне кажется, что к сожалению.

Впрочем, не прошло и минуты, как она уже снова смеялась и требовала у меня:

— Перестаньте быть серьезным… нельзя быть таким серьезным! Поцелуйте вон ту статую!

— И не подумаю! Та статуя слишком старая и желтая, — сказал я.

Оглянувшись и убедившись, что в этой части сада мы одни, я легко поднял ее на руки, занес на газон, прижал спиной к желтеющей липе и стал целовать. Вначале она была немного напугана моим порывом, но потом обняла меня за шею и прижалась ко мне. Она хохотала и быстро крутила головой, мешая и дразня меня. Я осыпал мелкими поцелуями ее щеки, влажный рот и закрытые чуть подрагивающие веки. Наконец, сдавшись, она уступила, и мы слились уже в настоящем поцелуе.

После поцелуя она прогнулась назад, и, обхватив ее, чтобы она не упала, я ощутил ее податливое мягкое тело, засасывающую пустоту бедер и упругие груди. В глазах у меня помутилось и, чтобы не потерять голову, я легонько отстранил ее.

Она сразу все поняла, восстановила равновесие, отпустила меня и мы пошли рядом, не касаясь друг друга. Разговор сам собой вернулся на темы самые легкие и незначительные, словно и не было между нами ничего, а мы были просто давними, не очень близкими знакомыми. В разговоре мы с ней то и дело перепрыгивали с «вы» на «ты», как люди не очень еще уверенные в том, что барьер между ними исчез.

Разом ощутив эту шаткость, мы засмеялись, и уже треснувшая китайская стена вдруг рухнула, граница с разделительной полосой, овчарками и вышками была уничтожена, и мы стали одним целым. Мы жадно заговорили, перебивая друг друга и не слыша слов, а потом она спросила:

— Ты веришь, что бывает любовь с первого взгляда?

— Только в нее и верю. Любовь бывает или с первого взгляда или ее нет совсем, — сказал я.

— А вот если… — начала вдруг она и осеклась.

— Что? — переспросил я.

— Да так, неважно. Глупость одна в голову пришла, — виновато сказала она, и я не стал допытываться.

Я и сейчас порой, словно наждачной бумагой вожу по душе, пытаясь угадать, что хотела она сказать тогда, и, чем больше я думаю, тем сильнее мне кажется, что это было что-то важное, хотя, возможно, это и был пустяк.

Мы вышли из Летнего Сада напротив Инженерного замка. Я мельком оглядел все машины, но и здесь не увидел ее «Опеля».

— И где твой красавец? Я забеспокоился, когда не нашел его, — сказал я.