Аркадий Бухов

Катя ничего не ответила. Разве стоит отвечать на такой глупый вопрос?

В первом антракте она съежилась комочком на большом кресле и потихоньку всхлипывала.

— Катюша, маленькая, ты что? — забеспокоился отец. — Ты что плачешь, глупеныш?

— Продадут, — сквозь слезы ответила Катя.

— Кого продадут?

— Дядю Тома. За сто долларов. Я знаю. Я читала.

— Не плачь. Катя. На тебя смотрят. Это же театр, актеры. Хочешь, я тебе принесу пирожное?

— С кремом?

— С кремом.

— Не надо. — И глухо добавила: — Я. когда плачу, не люблю с кремом.

Второе действие Катя смотрела, вплотную прижавшись теплым плечом к отцу, и тихонько посапывала носом. В антракте сидела грустная и молчаливая.

— Нервный ребенок, — недовольно сказал лысый сосед. разгрызая монпансье.

— Первый раз в театре, — извиняюще шепнул отец.

Настал следующий акт. Дядю Тома продавали на аукционе. Сам он сидел около картонной хижины и думал о том, что на улице слякоть, а он пришел в театр прямо из бильярдной, без калош. Аукционист, игравший сегодня утром бывшего попа, торопился скорей кончить роль, чтобы не упустить белокурую контролершу, которая может уйти домой одна. Он поднял деревянный молоток и крикнул:

— Продается негр Том. Сто долларов! Кто больше?

И вдруг тоненькой рыдающей струйкой вырвался из первого ряда звенящий детский голос:

— Двести.

Аукционист опустил молоток и в недоумении посмотрел на суфлера. Крайний левый статист икнул от смеха и скрылся за кулисы. Сам дядя Том закрыл лицо руками.

— Катя, Катя, — испуганно схватил ее за руку отец. — Что ты, Катюша!

— Двести, двести! — кричала Катя. — Папа, не давай его продавать!.. Папочка!..

Лысый сосед бросил на пол программу и зашипел:

— Безобразие!

Из задних рядов стали вытягиваться головы зрителей. Папа быстро поднял Катю на руки и понес к выходу. Она крепко обхватила его за шею и прижалась мокрым лицом к уху.

— Ну вот и сходили в театр. — сердито в пустом фойе сказал папа, покрасневший и смущенный. — Ты что же это?

— Жалко, — еле слышно ответила Катя. — Я больше не буду.

Отец посмотрел на съехавший на сторону бант, на длинную слезинку, застрявшую в уголке глаза, и вздохнул.

— Выпей воды. Хочешь, я тебе его сейчас покажу? Дядю Тома? Сидит у себя в уборной живой, непроданный. Хочешь?

— Покажи. — Катя лязгнула зубами о стакан с лимонадом. — Хочу.

Из зала уже шумно выкатились в коридоры и фойе зрители. Все над чем-то смеялись, и отец быстро повел Катю к обитой войлоком двери в конце коридора.

— К Заполянскому, — сказал он капельдинеру у дверей. — Которая уборная?

— Вторая слева.

Заполянский уже смыл черную краску густыми потоками вазелина. Лицо у него стало толстое, красное, и пудра делала его похожим на клоуна. Недавний аукционист торопливо завязывал галстук.

— Здравствуйте, Заполянский, — сказал отец. — Ну. смотри, Катерина, вот он — твой дядя Том. Любуйся!

Катя широко раскрытыми глазами посмотрела на пудреное актерское лицо.

— Нет, — сказала она.

— Ну вот, — жирным смехом засмеялся Заполянский. — Да честное же слово, я же… А хочешь, я тебе покажу, как суслики свистят?

И, не дождавшись, он свистнул тоненько и совсем непохоже на суслика.

— Ну, что, — спросил бывший аукционист, завязав галстук-бабочку, — можно его теперь продавать?

В глазах у Кати что-то погасло, и она сказала грустно и разочарованно:

— Продавайте.

1935

Рождение языка

Популярный Зиновий Бедакин уехал с дачи с шестичасовым поездом. После него остались семь окурков на резедовой клумбе, тревожное настроение и рукопись нового романа. Рукопись лежала на садовой скамейке, белая и вспухшая, как утопленник, выкинутый на берег в лунную ночь. Было в ней что-то интригующее и страшное.

Редактор Кудыковский осторожно вытащил окурки, еще осторожнее взял рукопись и понес ее читать в маленькую комнатку под крышей.

— Может, тебе туда чаю дать? — соболезнующе спросила жена.

— Не надо чаю, — безнадежно вздохнул Кудыковский. — Чай здесь ни при чем.

Таким тоном отказывается от дорожного бутерброда человек, идущий с перочинным ножом на старого тигра.

Через полчаса из-под крыши послышались мягкие стонущие звуки. Так стонут голуби на солнце и завхозы в бане, когда им растирают спину.

— Тяжело? — сочувственно спросила жена, заглядывая в комнату.

— Нет, — сердито ответил Кудыковский, — легко. Как ершу в мармеладе. Ты только послушай.

Он с ненавистью вытянул лист из рукописи и едко прошипел:

— На, любуйся. Посмотри, каким стилем пишет популярный Зиновий Бедакин. Вот его герой в третьей главе идет по полю. Слушай: «Игнатий задрюкал по меже. Кругом карагачило. Сунявые жаворонки пидрукали в зукаме. Хабындряли гуки. Лодыдряли суки. Вдали мельтепело». Понятно?

— Нет, — уклончиво ответила жена. — Я рязанская. Может, вологодские так говорят.

— Вологодские отпираются. Намекают, что это псковский диалект.

— А псковские что?

— Говорят, что это новочеркасский язык.

— А ты Бедакина что, пробовал убедить?

— Пробовал. Обижается. «Я, говорит, не для того популярным стал, чтобы мой стиль калечили». Жаловаться даже хочет. «Пушкина, говорит, до дуэли довели. Толстой из дома ушел, а теперь из меня стиль вынимают».

— Ну, верни роман, — необоснованно предложила жена.

— Куда там. Две части издали, а третью вернем? Роман же интересный же, пойми ты это… О Господи, хоть бы он четвертую часть русским языком написал бы! Вот послушай… Героиня у него есть. Зоя Проклятых. Ну, черт с ней, пусть уж так называется, если нежнее фамилии не нашел. Вот как она страдает: «Зоя пурашилась. В голове у нее си-марунило. В ушах пляпали будрыки. Еще минута, и она бы горько встралнула». Это же не девушка, а каменоломня из сна пьяного дворника. Завтра поеду к Бедакину — может, сжалится…