Аркадий Бухов

— На мой век и одного хватит. У рыбы совсем нет, а подите приступитесь к ней. Осетрина — три рубля фунт, а в фунте и смотреть нечего. Кожа да жир…

Толстяки, наоборот, вечные мученики.

* * *

Узнав в одно из хмурых утр, что необходимая часть туалета решительно отказывается обхватить бренное тело и уныло напоминает о полноте тех лет, когда обладатель тела бегал за голубями и играл в бабки, — толстеющий человек с омраченным лицом начинает допытываться у близких:

— Я, кажется, немножко того… Толстею…

Близкий близкому волк. Обрадовавшись случаю сказать что-нибудь неприятное, он всматривается в фигуру и лицо спрашивающего и с нескрываемым восторгом делится свежими впечатлениями:

— Здорово, брат… Вовсю расползаешься…

— Неужели вовсю? — унылым эхом переспрашивает несчастный.

— Еще бы. Самому пора знать. Третий подбородок растет.

— А хоть четвертый. — обижается толстеющий человек, — не твой, кажется… Я своими подбородками никому жить не мешаю, а ты своим кашлем…

— Кто кашляет, а кто живот растит, — обижается близкий и змеино добавляет: — Смотри, перед Пасхой в деревню не уезжай — заколют.

Жизнь толстеющего человека уже отравлена.

* * *

В тот же вечер, когда все уйдут или разбредутся спать, он останавливается перед зеркалом и мрачно смотрит на холодное стекло, уныло и покорно рассказывающее всю безвыходную правду: и о двух лишних подбородках, и об апоплексической багровой складке на шее, и о фигуре, отгоняющей мысль об изящно сшитой визитке.

— Надо лечиться, — проносится тяжелая каменная и остроугольная мысль и тут же претворяется в мучительный вопрос — чем?

Можно меньше есть. Во время обеда ложиться спать, просыпаться после завтрака. Тогда будет толщина от сна. Можно, наоборот, меньше спать. Больше ходить, даже побегать иногда. В этих случаях очень хочется есть. Тогда будет толщина от усиленного питания.

Обычно избирается третий путь: гимнастика. А так как установка в столовой барьеров или шестов в спальне вызвала бы массу нареканий со стороны домашних, выбирается самый безобидный по своему размаху вид гимнастики: гири.

Толстый человек покупает четыре больших гири и начинает с утра поднимать каждую из них, изредка опуская их на пол.

Снизу прибегает кухарка и заявляет, что у ее господ хворает ребенок, который не может спать, если сверху бьют по потолку тяжелой гирей.

— Шесть месяцев всего, вот и не привыкши, — поясняет она, оправдывая свое появление.

Толстый человек конфузится и просит извинения.

— Емнастикой занимается, — доносятся до него из кухни переговоры двух кухарок, верхней собственной и нижней чужой, — брюхо разъел, видишь, так теперь жир вытряхает…

— Ишь черти, — реагирует чужая кухарка, — обожрутся, а потом безобразят…

Занятия с гирями приходится или отложить, или подымать их над постелью, которая за какие-нибудь три-четыре часа начинает быстро и шумно ломаться.

* * *

Через несколько дней, взвесившись на поломанном автомате, толстый человек весело вбегает в столовую и радостно делится с домашними:

— А я на три фунта сбавил… Здорово…

Домашние относятся всегда и ко всему сухо.

— Должно быть, потеря веса пришлась на долю головы. — сухо догадывается один из слушателей.

— Да я не шучу… Право, три фунта.

— Ты что, в жокеи, что ли, собираешься?

— Вот вы все смеетесь… А я к весне фунтов одиннадцать спущу…

— Ну, тогда тебе есть прямой расчет идти в балет…

Толстый человек обиженно уходит в свою комнату и, притворив двери, начинает высчитывать на бумажке количество сбавленных в будущем фунтов.

— К апрелю — четыре. К июдю всего, значит, тринадцать… К сентябрю еще два.

В конце вычисления получается, что к августу будущего года он станет совсем невесомым, вопреки основным законам природы. Это действует неприятно на воображение.

* * *

Толстый человек не имеет права страдать.

У худого человека это выходит просто. В большой людной комнате он становится где-нибудь в стороне, прислоняется к стене и надолго замолкает. И по тому, как висит на нем невыглаженный смокинг, и по глубоким синим ямам на щеках, и по костлявым пальцам все понимают, что он или безнадежно влюблен, или безвозвратно проигрался на бегах и четыре дня не был дома.

Его не беспокоят вопросами и первому подносят раскрытую коробку с дешевыми шоколадными конфетками, которыми принято угощать гостей в богатых домах.

Толстый человек не может этого сделать.

Если он задумчиво облокотится на кресло, оно медленно поедет на своих колесиках по полу. Если он встанет у стены, фигура его крупным и сочным пятном на светлом фоне обоев подчеркнет свою расплывчатость.

Он неминуемо должен опуститься на стул; сразу, как опытный пловец, выныривает из-под воротничка лишний подбородок, шея утолщается, и весь он приобретает вид случайного мешка с картофелем.

Сочувствия он не вызывает ни в ком; сочувствие успешно заменяет только покровительственное отношение окружающих, когда все перейдут в столовую.

— Я и забыла, что вам мучное вредно… — приветливо бросает хозяйка, отодвигая от него вкусный сливочный торт, в котором мука только по краям, да и та попавшая сюда случайно со сдобного печенья, стоявшего рядом.

Да какой-нибудь гость развязно выхватывает у него бутылку рома, подмигивая и улыбаясь:

— Рому захотел… Да для вас это яд синильный… От спиртного пухнут…

А если толстый человек окончательно захандрит и, тяжело вздохнув, замолчит и уставится глазами в угол, никто не подойдет к нему с таким же чувством, как к худому.

Только тот же развязный гость похлопает по плечу и снова оповестит окружающих:

— Переел наш Арсений Никитич…

* * *

Никто не поверит, что толстые, неповоротливые люди с большими животами и розовыми отвислыми щеками пишут любовные письма, сочиняют стихи о северных девушках и газелях или мрачно ходят по два часа около какого-нибудь магазина, уныло дожидаясь знакомого стука высоких каблучков.